Хитоми Канехара - Змеи и серьги
— Шиба-сан!
— Слушай, а тебе уже от «сан» отделаться не пора?
Может, он полагает, что теперь мы — вместе?
— Меня зовут Кидзуки Шибата.
Да ведь я уже знаю, видела имя и фамилию на дверной табличке его квартиры!
— Как-то по-девчачьи звучит это Кидзуки, точно? Уж не знаю почему, только все меня Шибой называют.
— А мне тебя как называть?
— Кидзуки — вполне прилично.
С Амой мы никогда так не разговаривали. Так, как обычные мужчины и женщины разговаривают. Может, именно поэтому я и забыть его не могу? Может, поэтому и отпустить его не могу?! Я раскаиваюсь! Раскаиваюсь, что никогда не общалась с ним по-человечески — насчет семьи, фамилии, прошлого… и так далее, до упора! Я ж только на похоронах его узнала — ему всего-то восемнадцать было! Только тогда и поняла — впервые закрутила роман с парнем моложе себя!
А он уже — мертвый. А мне уже — девятнадцать, я уже годом его старше! Вот о чем нормальные мужчины с нормальными женщинами при первой же встрече говорят…
— Кидзуки!
Это имя казалось мне странным, но так уж я решила — по-любому.
— Чего тебе?
— На прилавке уже всего — полным-полно. Мне больше не втиснуть!
— Да выложи куда-нибудь… Вон на соседний прилавок выложи, как тебе понравится. Или — как хочешь, так и располагай!
Вталкиваю залитые в целлофан сережки под стекло прилавка. Тесно до чертиков, но как-то становится на место. Смотрю на сережки. Поневоле думаю про Аму. Вот умер он — и я не прогнулась растянуть посильнее дырку в языке. А ведь давным-давно уже не больно! Наверно, продырявленный язык теперь, когда некому им восхищаться, теряет смысл? А может, я и вообще-то раздвоенный язык хотела, чтобы обменяться сходным восприятием бытия с Амой? Если растяну дырку в языке еще чуть-чуть — смогу вставить уже гайку-«невидимку», а оттуда — лишь шаг до ступеньки, на которой Ама разрезал остаток языка. Но… почему исчезает яростное желание соответствовать? За шаг от вожделенной цели?
По сути… а в чем он, высший смысл раздвоенного языка? В чем он ТЕПЕРЬ, когда нет для меня больше ни Амы, ни запала продолжить? Возвращаюсь к прилавку. Опускаюсь на табурет. Смотрю в пространство. Ни черта не способна я делать. И не хочется. Не осталось для меня смысла в действиях, не осталось уверенности в том, что действия мои приводят к результатам. Я могу что-то изменить? Вряд ли…
— Луи, ты сильно разозлишься, если я спрошу, как тебя зовут по-настоящему?
— Хочешь узнать?
— С чего бы я иначе спрашивал?
— Меня зовут Луи. В честь Луи Вуттона!
— Нет. По-настоящему-то как?
— Луи Накадзава.
— Значит, Луи — это по-настоящему. А семья у тебя есть? Родители живы?
— И почему все вечно думают, что я — сирота… Нет. Есть у меня папа с мамой, они в Сайтама живут.
— В жизни бы не подумал. Правда. Может, мне стоит сходить и представиться. Когда-нибудь.
Нет, ну почему все и всегда уверены, что я — сирота? По правде говоря, и отец мой, и мать живы, и выросла я далеко не в проблемной семье! А Шиба-сан все расспрашивает, все хочет знать, я весь день от него отвязаться не могу.
Назавтра я в «Желание» не пошла. Я вместо этого в полицию пошла. Они мне рано утром позвонили, сказали, только что появилась неожиданная информация. Шиба-сан все равно магазинчик свой открывал — вот я и решила сходить в одиночку. Подкрасилась как человек, Амино любимое платье надела, только сверху, чтоб насмерть не замерзнуть, — кардиган под цвет платья и пальто в пол.
— Все сигаретные ожоги — от «Мальборо-лайтс», — говорит коп. — И слюну на анализ мы уже сдали. И еще интересно — та палочка благовоний, что ему в член запихали. Новенький аромат. «Экстази» называется. Прямехонько из Штатов. Аромат — мускусный!
И что же, мать вашу? Информации — жуть, а толку в ней — чуть! То, что кроется у меня внутри, перекроет ВСЕ. Ама, Шиба-сан, я, Маки… да мы же все «Мальборо-лайтс» курим. С ментолом. И что сие значит?
— А уж палочки благовоний вы вообще на каждом углу купить можете, — визжу в бешенстве.
— Да. Разумеется. Но эти продаются только в районе Кантон. Да. И вот что еще. Есть еще вопрос, который мы обязаны вам задать, и чем скорее — тем лучше.
По роже копа пробегает нервная дрожь.
— Странно, — замечаю.
— Как вы полагаете, у господина Амады были некоторые бисексуальные наклонности?
Так. Вот оно, значит… Нет, оскорбить меня коп не хотел, кретину ясно… так почему ж мне хочется швырнуть ему в рожу то самое кольцо, что мне Шиба-сан на палец надел, мое обручальное кольцо?
— Почему вы спрашиваете? Не понимаю. Аму что, изнасиловали?
— Да. Простите, но вскрытие не оставило в этом сомнений.
Делаю глубокий вдох. Пытаюсь подключить память. Нет. Никаких нестандартных тенденций у Амы не было. Господи, да мы, считай, каждый вечер сексом занимались, и настолько это было классицистично, что мне уже неинтересно стало! Какой с Амы бисексуал? И все-таки изнасиловал его ПАРЕНЬ. Меня тошнит от страха.
— Нет, не был он бисексуалом. Поклясться могу!
По пути из полиции долго, задумчиво смотрю в глаза каждому встреченному копу. В моих глазах — ненависть. Все. Я иду в «Желание», иду рассказывать Шибе-сан, что следствие ни к чему не приводит. Не желаю верить, что Аму изнасиловали… Но… а с другой-то стороны? Да не будь он бисексуалом, фиг бы он кому позволил вытворять с ним ТАКОЕ! А если б и был?
Нет. Даже в этой ситуации он бы рулил, им бы никто не правил…
Открываю дверь «Желания». Шиба-сан сидит за прилавком, курит. Слабенько ему улыбаюсь. Не могу — убейте, не могу! — ему рассказывать, что на самом деле сделали с Амой. Не хочу, чтоб память о нем для кого-то искажалась!
— Нет. Ничего они пока не нашли. Слабенькая улыбка Шибы-сан словно повторяет мою.
— Ладно, — говорит он. Шиба-сан стал со мной ласковым… с тех пор, как погиб Ама. Нет, язык у него — по-прежнему злой, но в движениях, в выражениях его — все больше нежности. Он относит меня в заднюю комнату — и возвращается в магазинчик, только когда я уже в кровати лежу. Лежу, кручусь с боку на бок. Понимаю — на трезвую голову мне не уснуть. Встаю на ноги. Тащусь к холодильнику. Натыкаюсь на бутылку сухого красного — дешевка, но все ж таки я пью прямо из бутылки… и — неужто наконец, впервые за черт знает сколько времени, мне хочется ЕСТЬ? Достаю из холодильника хлеб. Отламываю кусочек. Осторожно откусываю. Дрожжами пахнет, тошнота от этого запаха к горлу подступает. В общем, засовываю хлеб назад в холодильник и дверь захлопываю. Сажусь на стул у кухонного стола, в руке — бутылка вина. Другой рукой вытягиваю из сумки косметичку. Открываю. Гляжу на зубы — Ама, помню, «знаком любви» их называл. Достаю эти зубы, перекатываю их лениво на ладони. Ну и что ж они значат теперь, когда самого Амы больше нет? Зачем я вообще на них смотрю? А я заметила — после того, как Ама из моей жизни исчез, я на них намного чаще глядеть стала. И каждый раз, когда назад в сумку убираю, чувство безнадежности так и захлестывает! Может, в день, когда я зубы эти проклятые рассматривать перестану, я и память об Аме из головы смогу выбросить? Кладу зубы назад в косметичку и… вижу что-то уголком глаза. Вроде бы край пакета бумажного из полузадвинутого ящика стола свисает? На какую-то долю секунды думаю о самом страшном. Судорожно тянусь к ящику. Достаю пакет. Палочки благовоний. С мускусным запахом. Аромат «Экстази».
Вскакиваю со стула.
— Я в магазин иду.
— Куда-куда? — У Шибы-сан на лице — изумление, но я даже не отвечаю — просто вылетаю за дверь, не глядя, не обернувшись. Ноги галопом несут меня к универмагу.
Запыхавшись, задыхаясь, возвращаюсь в «Желание». Шиба-сан глядит на меня озабоченно, гладит по волосам.
— Ты где это была, Луи? Я из-за тебя передергался.
— Палочки благовоний покупать ходила. Ненавижу мускусные запахи.
Достаю благоухающий пакет из ящика стола, рывком выхватываю из него все палочки. Переламываю каждую пополам и выбрасываю в мусорное ведро.
— Я вместо этой дряни кокосовые купила, — говорю. Поджигаю новую палочку.
— Случилось что-то, Луи?
— Нет. Ни фига не случилось. Кстати, Кидзуки, я все думаю — отрастил бы ты волосы. Я вообще-то у парней длинные гривы люблю.
Шиба-сан на такое замечание откровенно ржет. Раньше бы он просто поглядел на меня, как на пустое место, и посоветовал не соваться не в свое дело. А теперь просто отвечает:
— Почему нет? Может, мне и правда стоит длинный хайр отпустить — все перемены…
В тот вечер, когда я к Шибе-сан домой пришла, даже кое-какой ужин впихнуть в себя ухитрилась. Конечно, чуть наизнанку не вывернуло, но Шиба-сан так рад был, что я наконец есть начала… в общем, удержалась как-то. А потом я легла в постель рядом с ним и лежала тихонько, пока он не заснул, и все это время снова и снова прокручивала в голове одну и ту же мерзкую сцену. Вот он — насилует и душит Аму. Воображала то так, то этак, варьировала тошнотворные детали… например, представляла, что все это время Ама смеется, или — что Шиба-сан плачет. Нет, если убийца — и впрямь Шиба-сан, он, наверно, душил Аму гораздо сильнее, чем меня. Когда я уже точно знала, что он спит и спит крепко, — пошла в гостиную, открыла банку пива. Отхлебывала — и все глядела на странный Амин «дар любви». Порылась на полках у двери. Отыскала наконец молоток Сначала завернула зубы в целлофан, потом в полотенце — а потом молотком разбила на крошечные осколки. В такт глухим ударам молотка подпрыгивало сердце. Я собрала осколки и засунула в рот. Проглотила. Запила пивом — единственным, вкус чего я еще способна ощущать. Ну, вот и все. Вот и стал наконец «дар любви» Амы частью меня. Раз и навсегда. Как просто!
