Карл-Йоганн Вальгрен - Женщина-птица

Я выключаю фары и зажигание: машина катится на свободном ходу, постепенно замедляя ход. Я опять здесь, первый раз за много месяцев. Это именно то место, где все кончилось — дом Эстер.

Я не выхожу из машины. Дом стоит на противоположной стороне улицы. Одно из окон светится таинственным красным светом… Весь дом похож на огромный могильный камень, вырастающий из холодной и немой земли, могильный камень с красной поминальной свечой… Свет в окне… а где она? В какой-то из комнат окнами во двор. Я опускаю окно и зажигаю сигарету. Дым на фоне ночного мрака, как маленькое белое облако… Эстер? Там она, там, в квартире, в своем нелепом коконе. Может быть, с кем-то? Я привыкаю к этой мысли — у нее кто-то другой, она играет на скрипке с кем-то другим, с кем-то другим смотрит телевизор, с кем-то другим занимается любовью, кому-то другому морочит голову своими секретами… Ничего особенного я не чувствую, все нормально, может быть и так… почему бы и нет?

Я закрываю глаза и откидываюсь на сиденье. Эстер. Изголодавшиеся евреи в лагерном оркестре. Ее невидимая рука, когда она будит меня по ночам. Вагнер. Брукнер. Насилие.

В радиоприемнике вдруг возникают помехи. Я кручу ручку настройки, пока не натыкаюсь на Малера на Втором[17]. Зачем я сижу здесь, у ее дома, и даю волю своим больным фантазиям? К чему это?

Я завожу мотор и с чувством приближающейся катастрофы медленно возвращаюсь в город.

Мы сидим в комнате отдыха рядом с репетиционным залом. На стене — афиши героев нашего времени: Боуи… Ю Ту… Клэш… В углу — кофейный автомат. Бездарные графитти. За окном медленно сгущаются сумерки. В окнах домов, по мере того как темнеет, все ярче разгораются рождественские семисвечники и звезды. Понять не могу — завтра канун Рождества. Неужели прошел год?

Я думаю о маме. На Аннин день она распилила и замочила вяленую треску. Потом целую неделю ежедневно бегала в чулан, чтобы сменить воду. После Люсии[18] добавила соду и известь… Что это — мамин декабрьский ритуал? К Рождеству рыба станет такой мягкой, что ее можно проткнуть пальцем. Эта треска в нашей семье неотделима от Рождества, иногда кажется, что вокруг нее все и вертится: Литургия Вяленой Трески.

Я делаю глоток остывшего кофе. Миро испытующе смотрит на меня. У нас нет времени распивать кофе — сегодня последняя репетиция. Завтра, в канун Рождества, мы первый раз играем в Варберге на дискотеке, и ни один человек не должен остаться равнодушным.

В семь часов мы заканчиваем. Йон и Андерс уезжают в своем красном «Амазоне»[19] с вымпелом на антенне — у них еще полно дел дома. Йон и Андерс — наша ритм-группа, пульс их абсолютно синхронен, удары сердца, вдыхающие жизнь в гитарные пассажи. Днем они вкалывают на родительской ферме в Винберге, хорошо зарабатывают, но у них нет ни одной свободной минуты. Репетиции и концерты для них — отдушина, возможность отвлечься от тяжелых крестьянских будней, паузы, чтобы взять дыхание. Вопрос только, хотят ли они чего-то другого. Я не знаю. Они на несколько лет старше меня, и я не могу сказать, что хорошо их знаю, хотя мы играем вместе уже три года. Миро — совсем другое дело. Он закончил девятый класс, не захотел поступать в гимназию, и жизнь пошла обычным чередом — случайные заработки, а в основном — безработица. Единственное, что для него что-то значит — музыка. Возможность, которая может стать призванием. В этом его надежда… поэтому он так и раним.

Мы молча идем домой мимо украшенных витрин. Над улицами уже несколько дней как повесили праздничное освещение. Завтра канун Рождества — каким он будет у нас? Сестра не приедет… мамин религиозный энтузиазм, рождественский ужин в обществе молчащего деда, вечерня в церкви — я обещал маме пойти.

— Что ты думаешь насчет завтра? — спрашивает Миро.

— Не знаю… Нервничаю немножко: все-таки чужой город.

Миро кивает, делает паузу и спрашивает:

— Мне просто интересно: что будет потом?

— Почему тебе интересно?

— А чем еще интересоваться? Летом мне стукнет двадцать два. Я не хочу здесь оставаться. Жить на пособие, пока бюро по трудоустройству не смилостивится и не предложит работу на пивоварне… Я надеюсь на группу. Что-то должно случиться. Мы должны вырваться отсюда. А иначе какой во всем этом смысл?

Я смотрю в сторону. Наверное, он прав. Иначе какой в этом смысл? Иначе все напрасно. Боже мой, мешает только одно — пробиться немыслимо трудно. В стране тысячи ансамблей, таких, как наш. И что будет с нами, если ничего не выйдет?

Мы расстаемся у подъезда. Миро поднимается к себе, а я решаю сделать крюк и заглянуть в букинистический. Папа закрывает сегодня поздно, в девять — попытка привлечь последних рождественских покупателей.

По дороге я размышляю о нас с Миро — как нам удалось держаться вместе столько лет? С раннего детства и до сегодняшнего дня, когда у нас приличная группа и настала пора попытаться реализовать нашу мечту. Думаю, это дружба. Дружба связывает нас своими невидимыми, бесконечными и прочными нитями. Дружба не похожа на любовь: в ней нет угрозы.

Я вхожу в магазин под звуки «Джингл белл» — папа соединил дверь с магнитофоном, и каждого покупателя встречает музыка — сейчас это «Джингл белл», а осенью было что-то из Фэтса Уоллера.

Папа сидит в конторе в подвале, уткнув нос в ворох квитанций. Он, как всегда, занят и в то же время рассеян, он не замечает, что я стою в дверях. Я кладу руку на мореную поверхность книжной полки — она мягкая и теплая… как внутренности животного, неизвестно почему приходит мне в голову неприятное сравнение. Я стою довольно долго, прежде чем папа наконец поворачивается в мою сторону.

— Йоран! А я и не слышал, как ты вошел.

Я смеюсь — всегда одно и то же, люди обречены быть такими, какие они есть, и папа в этом смысле обречен, оттого и предсказуем до банальности.

— Я скоро закрываю. Еще одну колонку заполню — и все.

— Ты же собирался работать до девяти.

— Нет смысла. Ни одного человека за весь день. Люди теперь охотятся за видеоаппаратами, а не за книгами. Таков уж дух времени.

Он опять погружается в свои бумаги. Я смотрю на его спину и пытаюсь вспомнить, каким он мне казался, когда я был маленьким. Это не так легко, требуется определенное усилие. Я сажусь на корточки — может быть, в этом ракурсе? На какую-то секунду мне кажется — что-то шевельнулось, возникла картинка: папа-вид-снизу… какое-то полузабытое событие… и снова исчезла.

Я прохожу в торговый зал и в ожидании брожу между полками, вдыхая запах старой бумаги и кожаных переплетов. Здесь царит удивительный покой — я думаю, он исходит от папы, все пропитано этим покоем — стены, ковры, стеллажи…

Я смотрю на витрину. Каждый год перед Рождеством мама сама приводила ее в порядок, устраивая целую оргию ярких пакетов, подарочных карточек, рождественских гномиков и соломенных козликов[20]. Но в этом году не захотела. Сказала, что очень устала, бросила что-то о болях в животе… Эти боли нас очень беспокоят. Она жаловалась на живот всю осень. В ноябре мы ездили в больницу в Хальмстад, но врачи ничего особенного не обнаружили, выписали ей какое-то неопределенное лекарство от неопределенных болей, но и лекарство не помогло.

Папе пришлось нанять женщину-декоратора из Хюльте. Она создала в витрине настоящий красно-зелено-белый мираж. На искусственном снегу валяются скомканные и рваные куски ярко-красной оберточной бумаги, создавая иллюзию только что открытых пакетов. Книги лежат в аккуратных стопках, охраняемые поставленными вертикально толстенными старинными словарями. В снег воткнута палочка с плакатом, на котором каллиграфическим почерком написано: «Что за Рождество без книг?!» Это скорее утверждение, чем вопрос, и я некоторое время размышляю над его смыслом.

Появляется папа. Под мышкой у него пакет, завернутый в голубую шелковистую бумагу.

— Это для твоей сестры, — говорит он смущенно, — я хотел послать на прошлой неделе, но не успел.

— А что это?

Папа не отвечает, он ходит по залу и гасит лампы, одну за одной, молча и механически, словно в трансе.

— Я забыл, — вдруг сообщает он, когда мы уже направляемся к выходу. — Купил еще к прошлому Рождеству, но она не приехала. Потом решил, что подарю на это Рождество, но ее опять с нами не будет, если я правильно понял… То есть я завернул этот пакет больше года назад и успел забыть, что там внутри. А теперь еще и послать забыл.

Я выхожу на улицу, папа за мной.

— И что ты собираешься делать сейчас? — спрашиваю я.

— Послать во Францию. Думаю, после Нового года она его получит. Или, может быть, на Тринадцатый день[21].

— Но она же уезжает!

— Уезжает? Куда, если не секрет?

— В Индию. Ты же знаешь.

Папа ошарашенно качает головой.

— В Индию?! Она едет в Индию? А я и не знал…

Он нервно смеется, наверное, ему совестно. Потом резко останавливается и поднимает голову к усыпанному звездами небу.