Кристофер Мур - Венецианский аспид
– Вот он идет, – сказала Джессика. Из-за угла в десятке зданий от нас вывернули двое и двинулись по дорожке к дому, оба – в одеяньях, сходных с моим: темные грубые кафтаны и желтые скуфьи, у обоих длинные седые бороды. – Папа будет пониже ростом, – пояснила Джессика. – А с ним – друг его Тубал. Он вон там живет.
И точно – как по ее команде, парочка остановилась и после обмена улыбками и кивками мужчина повыше зашел в дом. Шайлок двинулся дальше по дорожке, не очень-то глядя вперед. Нас он пока не заметил.
– Сынок, это ты? – раздался голос позади нас. Я обернулся. Постукивая клюкой, к нам приближался Гоббо.
– Там старый слепой шизик, – яростно прошептал я. – Скорей, спихни его в канал, пока он нам все не испортил.
– Мальчик мой? Ты ли это? – гнул свое Гоббо.
– Подыграй ему, – сказала Джессика. – Нет времени.
– Добренького утречка, па, – приветствовал его я. – Колченогая коряга смрада.
– Карман! – укоризненно воскликнула Джессика.
– Ну ебать же копать, девушка, он слепой в городе, где на улицах полно воды, – как так вышло, что он за последние полвека ни разу не споткнулся и не искупался?
– Мальчик? – упорствовал Гоббо. – Ого, похоже ты уже совсем взрослый. Дай мне пощупать твое лицо.
Он на ощупь подобрался ко мне. Клюка, привязанная шнурком, болталась у него на запястье, а руки обшаривали воздух, мотаясь, как усы заскорузлого омара.
Я шагнул в сторону – расторопно, как мне показалось, – и произнес:
– Только тронь меня, и я суну тебя в воду и подержу, пока не растворишься.
Мне было теперь гораздо лучше, и я чувствовал в себе довольно сил, чтобы утопить немощного слепца, как полагается.
Мотнувшись на хилых ногах мимо меня, левой рукой Гоббо оперся о грудь Джессики, а правая упокоилась на лице подошедшего Шайлока.
– Ну, мальчик мой, дойки у тебя материны, а вот – любит же Господь пошутить – лицо в меня.
Джессика прибрала обе руки Гоббо к его бокам и направила к стене.
– Вы пока отдохните тут, синьор Гоббо, пожалуйста, а мне надо отцовскими делами заняться.
– Что это? – произнес Шайлок, помавая руками от Джессики ко мне, потом к Гоббо. Процедура повторялась снова и снова. – Вот это вот? Они что? Перед моим домом? Это мой дом. Дочь, что это?
Гоббо благополучно разместился у стены подальше от воды, и Джессика подошла к отцу, склонив голову.
– О, папа, это – хорошие новости, вот что это. Этот юный еврей согласился стать нашим рабом. Он нам будет все чистить и носить, таскать ноши, может, мы даже сумеем купить себе лодку, и он станет возить тебя в Риальто.
– Шалом, – произнес я, истощив свои знания иврита за два слога.
Шайлок подался ко мне и заглянул мне прямо в глаза.
– Как звать тебя, мальчик?
Как-то поздновато, я бы сказал, сообразив, что надо было подумать об этом раньше, я сымпровизировал:
– Ланселот.
– Правда? – удивилась Джессика, и все лицо у нее опало, как занавес.
– Ланселот – имя не еврейское, – сказал Шайлок.
– Он не в традиции воспитывался, – придя в себя, поспешила мне на выручку Джессика. – У него только мать еврейка.
– Да ну? – подал голос Гоббо. – А вертихвостка вечно изображала, будто к мессе покандюхала. Да-да, парнишка, мамаша твоя милашка была, еще какая.
– У евреев не бывает рабов, – сказал Шайлок.
– Но в том-то и красота, папа. – Джессика сделала шаг между Шайлоком и Гоббо. – По закону только говорится, что мы не можем покупать или продавать рабов, а мы его не покупаем. Он сам к нам пришел.
Услышав, как все произносится, я сообразил, до чего дрянной это был замысел, но мне нужно было где-то жить, прятаться, больше того – я должен был вернуться в город под прикрытием и понять, что сталось с моим подручным Харчком и обезьянкой Пижоном.
– Что ж, синьор Ланселот Гоббо, Моисей вывел наш народ из рабства не для того, чтобы мы надевали путы друг на друга. Приятного дня.
– Не рабом, синьор, – поспешно сказал я. – Кто сказал «раб»? Глупая девчонка. Я стану вашим работником. Но все это я исполнять могу – и не только. Мог бы помочь вам с бухгалтерией. Числам обучен, могу читать и писать.
– Обучен числам, можешь читать и писать? Та-ак…
– Латынь, греческий и английский, плюс чутка итальяно и, блядь, французского.
– Блядь, французского, говоришь? Та-ак…
– Oui, – ответил я на чистейшем, блядь, французском.
– А сколько ты пожелаешь получать за подобные услуги, синьор Ланселот Гоббо?
– Лишь кров и стол, синьор. Крышу над головой и горячую пищу.
– За кров и стол работают рабы.
– И еще фартинг.
– Фартинг? Кров, стол и четверть пенни будут тебе платой? Та-ак…
– В неделю, – сказал я, навязывая свои условия. Я заметил, как в глазах Шайлока зажегся огонек: хоть в рабовладельцы он и не подался бы, но от выгодной сделки отказаться было сложно.
Он кивнул, как бы сложив в уме цифры и там же одобрив сумму.
– Что ж, синьор Ланселот Гоббо, тогда я воспользуюсь твоими услугами неделю, на пробу. Сегодня сопроводишь меня в Риальто – понесешь ящик с бумагами, чернилами и перьями. Еще я желаю приобрести бочонок вина. Отнесешь мне домой. За эти и подобные услуги получишь кров, стол и фартинг за всю неделю. Договорились?
– О да, синьор, – ответил я и поклонился.
– Будь здесь после обеда. – Шайлок обогнул Джессику и вошел в дом. – Обедать желаю, дочь, – крикнул он через плечо.
Джессика развернулась ко мне и яростно прошептала:
– Ланселот? Откуда ты выкопал этого клятого Ланселота?
– Я подумал, это объяснит, почему у меня английский выговор.
– У нас у всех английский выговор, тупица.
– Я знаю, – ответил я. – В итальянском-то городе. Тебе это не странно?
Ее передернуло от раздражения.
– Ну, ты хотя бы уже в нем. Спать тебе, правда, теперь придется внизу, в кухне. – Она сунула руку себе в корсаж и вынула кусок пергамента, туго сложенный и запечатанный воском, на котором была оттиснута менора. – Будешь в Риальто – удерешь и передашь вот это Лоренцо. Он будет где-то с Антонио и его компаньонами. Поспрашиваешь, его там все знают. Отдашь ему записку. Не подведи меня.
– Мне нужно годовое жалованье авансом, – сказал я. – Папе же пообедать как-то надо.
– Ах какой хороший мальчик, – сказал Гоббо. – Но придется обойтись рыбой с хлебом. Во всем этом городе приличной сосиски днем с огнем не сыщешь. Как будто вся свинина отсюда сплыла, а?
– Он же не знает, где он, верно? – прошептал я девушке.
Та покачала головой.
– Два года назад сошел с парома и с тех пор бродит по острову – думает, что в самой Венеции. Никому духу не хватает его поправить. Мы его подкармливаем.
– А тебе не приходило в голову, что его настоящий сын, может, до сих пор в Венеции по нему скучает?
– Ох еть, – ответила она. – Об этом-то я и не подумала. Ну, он же твой папаша, ты ему и помогай.
* * *Через час я накормил старика Гоббо и на отличной брусчатке у причала худо-бедно выправил себе до бритвенной остроты старый рыбный нож, который умыкнул с кухни Шайлока. Для метания он говно говном – лезвие тонкое, дубовая рукоять тяжелая, – но меж ребер войдет с полтычка, вскроет артерию, если умело применить, а самое для меня главное – снимет с письма печать так, что перлюстрация останется незамеченной. Письмо Джессики я запечатал снова – кончиком того же ножа, раскаленным в жаровне торговца едой: оттиск на воске остался нетронут, а вот содержание записки меня встревожило. Не будет у меня времени измысливать хитроумные рацеи и сложные планы по ниспровержению врагов. Месть придется отыскивать с лету, и пусть за меня говорят мои деянья.
– Пойдем, Ланселот Гоббо, – позвал Шайлок, маня меня из полоски тени у передней стены его дома, где я развалился. – Я иду предоставить ссуду и обеспечить поручительство почтенного Антонио Доннолы, венецианского купца. Пойдем, мальчик, неси мои бумаги. Пойдем поучишься вести дела.
Прямо в гнездо аспидов, из коего я лишь недавно спасся. Что ж, так тому и быть.
Я вышел с Шайлоком на жару, таща резной деревянный ящик, в который были сложены пергаменты, чернила и перья. Как выяснилось, с годами Шайлок подрастерял близкое зрение и читать или писать собственные договоры не мог, поэтому заниматься этим приходилось Джессике дома – либо платить нотарию. Умение читать и писать придавало мне ценности. Я почел за лучшее не ставить его в известность, что на другом краю лагуны, на острове стеклодувов Мурано, уже начали изготовлять небольшие линзы, называемые очками: они покоились в оправе, сидящей на переносице, и могли улучшить зрение, потребное для чтения.
Остров мы пересекли по узкой тропе, вдоль которой дома теснились так близко, что нависали над этим переулком своими дубовыми арками верхних этажей. В переулке было прохладно, и ветерок с Адриатики сдувал всю городскую вонь, поэтому другая, солнечная сторона острова, обращенная к городу, где суетились лодочники и торговцы, положительно оскорбила все мои чувства. К тому ж, обряженный в длинный темный кафтан, я чувствовал, как по всей моей спине цветет и струится пот. От жары и духоты венецианского лета мне хотелось удрать в зеленые холмы Англии, омытые дождями и усеянные овцами. В Венеции хоть лошади не водятся, а нечистоты из жилых домов сливаются в воду и уносятся отливами, поэтому как бы просолен и изгваздан рыбой ни был этот город, он менее зловонен, чем Париж или Лондон в летний день.
