Володя Злобин - Финики
Потом меня обхватили за плечи и повлекли в проходные дворы. Я пытался затормозить около пивного ларька и купить всем пива, потому что знал, что если все напьются, то никуда акционировать мы не пойдем. В крайнем случае, от наших действий пострадают автомобили или дворники. Но Лом, чьи большие ноздри раздувались, как при пожаре, целеустремлённо тащил меня вперёд. Бригада, пораженная вирусом sXe, стремительно трезвела.
- Помни, - наставлял меня Слава, - первым всегда прыгает самый сильный, самый боевой. Это - Лом или Фитиль, но фюрер сегодня никуда не пошёл. Короче, самый сильный валит жертву на землю. Для этого нужно схватить за воротник и раскрутить человека. Потом вступаю я. Обычно мы с Ломом бьём чурку, но теперь вместо меня вступаешь ты. Когда Лом повалит его, подбегай, бей, как хочешь, а потом Шут пошарит по его карманам. Это называется прыжок. Алиса на стрёме. Когда она кричит - отступаем, тогда бежим. Главное не мешаться и не бежать раньше, чем крикнет Лис. Четыре человека на одного недочеловека - это самое оптимальное соотношение.
- А если их двое?
- Если будет двое, то не нападаем. Там всё может непредсказуемо кончиться. На всё секунд пятнадцать, не больше.
Пытаясь, справится с дрожью, я хмыкнул:
- Отпиздить таджика - отличная борьба за Россию.
Алиса презрительно фыркнула:
- Да Россия тут не причём. Только дебил думает, что от избиения чурки она станет лучше. Хотя... чуточку лучше станет, конечно. Тут дело в тебе, Сеня, это контрольная работа для собственного духа. Ты просто не знаешь, как это сложно, заставить себя впервые ударить человека, который намного старше тебя. Ударить не в школьной драке, а на улице, заранее расчетливо обговорив детали. Это не защита собственной чести, даже не налёт на жертву пьяным мобом, это настоящая воинская инициация. Ты начинаешь с взаимно проигрышной позиции, с позиции преступника. Это проверка теста, из которого ты слеплен. Это не боксёрский ринг, здесь улица. Те, кто думает здесь о благородстве - погибает или садится в первую очередь. Так что забудь либеральные бредни про нападение толпой на одного. На войне не до манер. Это чушь недалёких людей, бесконечно далеких от драк. Кто ни разу так ни делал в жизни, тот не имеет никакого права говорить о насилии.
Слава кивнул:
- Лис всё правильно говорит. И ещё, запомни, когда идёшь на дело, никогда не шути про Ромпер Стомпер. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Ты понял?
- Это фильм? - не понял я, - я же...
- Ты не смотрел его? - глаза Гоши чуть не взорвались, - бли-и-н, ну ты даёшь. Ты не смотрел самый главный скиновский фильм? Вечером я тебе болванку дам. Обязательно погляди эту классику!
Уверенность, что мы не будем схвачены, а вечером посмотрим фильм, придала мне сил и я сказал:
- Хорошо.
Когда дворы принимали вокруг нас всё более побитую форму и щеголяли отколотыми носами лепнины и морщинами старой штукатурки, навстречу нам попадалось всё больше приезжих. Они безразлично шли мимо, не подозревая, что мои друзья жадно ищут жертву. Надо сказать, что мои спутники преображались с каждым пройденным шагом. Несмотря на их начитанность, гибкий ум (конечно, не учитывая феномен Лома) с ними происходили пугающие превращения.
Лицо Славы заострилось, в нём появились бритвенные черты. Он утратил задумчивость и холодность, продав её ради наступления ража берсерка. Глаза Лиса бегали по сторонам, оценивая местность. Тонкие губы что-то шептали. Лом радовался и хохотал, подпрыгивая на месте, и его огромные ладони сходились одна в другую. Гоша танцевал вокруг, вертясь волчком, и безумие овладевало его лицом. Все преобразились, вошли в какой-то другой мир, куда они проникали очень часто, но куда впервые стоило пробраться мне. Я же являл собой жалкое, забравшееся само в себя существо, кораблик в бутылке, что хочет уплыть куда-нибудь в пятки, заточив в трюме трясущуюся душонку. Это было страшно, и я пытался справиться с этим чувством лишь потому, что не хотел подвести людей. Всего пятнадцать секунд и я буду свободен.
- Действуем.
Голос Ника вырвал меня из ужасающей пустоты.
***Вальяжно шествующий кавказец в чёрной блестящей курточке жука-навозника, даже не успел удивиться. Лом, подбежав сзади, схватил его за пояс и кинул потенциального борцуху через себя. Кавказец ударился головой об асфальт, и сердце моё замерло: я ожидал увидеть вывалившиеся на дорогу извилины, хотя Вячеслав всегда утверждал, что мозгов у горцев нет в принципе.
Меня не пришлось подталкивать, а я сам, впав в воинствующее безразличие, устремился к упавшему телу. Пространство вобралось в одну точку, ставшую этой чёрной блестящей курточкой и я сходу, тормозя по всем правилам баскетбола, влепил пришельцу мощный удар пыром. Из перебитых хрящей потекла тёмная, расплескивающаяся от продолжающихся ударов, кровь.
Я впервые бил человека.
В этого неизвестного, то скулящего, как побитая собака, то орущего человечка, я всаживал точные удары. А затем, подняв ногу, бил его сверху вниз, как молотобоец загоняет в фундамент сваю. Страх исчез, вильнув хвостом, а во мне просыпалась опасная, сухая ненависть. Я корил и ругал себя за то, что столько времени вел жизнь овоща и терпилы, никогда не отвечая сдачей на деньги. Бить человека также просто, как есть. Более того - это также необходимо, как пища. Необходимо для того, чтобы понять, чего ты стоишь. Я с пугающей ясностью понял, о чём были слова Алисы и почувствовал, что внутри меня, за слоем отговорок и страхов бьётся жестокое, как Средние века, сердце. Не было потери сознания и экзистенциального шока, а присутствовала сплошная, обострившаяся до углов реальность. От выброса в кровь эндорфинов я понимал всё, что происходит вокруг, поэтому меня не удивил крик Лома, обращённого к кавказцу:
- Отдай мобилу для Перуна!
Когда это не подействовало, подбежавший Шут завопил:
- Ах ты, сука, Сварогу нужен твой сотовый!
Избиение, длившееся секунды, продолжилось. Особенно мне нравилось, что на это смотрит Алиса, поэтому я, как раб, продолжал бить мужчину. Дремлющие архетипы предков с боевым кличем проломили хлипкую плотину гуманизма, что выстроили во мне всякие премудки в очках и с бородкой. Я мужчина, поэтому должен сражаться и убивать! Не оттащи меня друзья от человека, превращённого в смятый кулёк нащёлканных семечек, я бы остался там до вечера, машинально засаживая в него мощные футбольные удары.
- Уходим! - говорит Алиса и меня, обнимая, как любовник, уносит в сторону Лом.
Вечером, когда сумерки покрыли меня славой, мы пили пиво. Мне подарили старый синий бомбер, который принадлежал убитому скину, павшему от пуль черных. Когда я одел эту безразмерную куртку меня облили пивом, покрестив в скины. Это было чисто-символическое пиршество победившей дружины викингов. Гоша украл сумку, где оказался дорогой телефон, немного наличности и паспорт, который мы порвали и выкинули. Теперь, устроившись в привычном тихом дворике на другом конце города, мы проходили ускоренный курс релаксации, и медленно вытравливали из крови накопившийся там адреналин. Я был так город собой, что не заметил того ужаса, что стал подкрадываться ко мне только после содеянного. Что могло быть? Что было бы, если в момент избиения, по закону подлости во дворе бы заехала машина ППС? Зато мои друзья, как бывалые каторжане, не обращали на это никакого внимания. Для них это было рядовое приключение, которое пощекочет нервы неделю, а затем приплюснется к многотомному архиву веселых историй. И снова неутолимый волчий голод погонит их на улицы.
Шут, поймав мой одинокий взгляд, решает меня подколоть:
- А знаешь, сколько нам могли дать?
- Сколько?
- Лет семь каждому.
Я чуть не подавился:
- Сколько-сколько???
- Ну, смотри, - начал загибать пальцы Шут, - национальная рознь, по предварительному сговору, вовлечение малолетних. Это всё отягчающее. Нападение с целью разбоя, причинение тяжких телесных повреждений. Много получается. Даже очень много.
- Бля! - сердце снова сжалось, - зачем нужен такой риск? Ради пары пинков? Это же просто неоправданно! Семь лет за одного чурку!
Слава, который не пил в этот вечер, задумчиво ответил:
- Нет. Оправданно. Только так можно понять, какой перед тобой стоит человек.
Это было так. Я был горд, что смог. Горд, что сделал. Горд, что всё это видела Алиса. Теперь она глядела на меня как-то по-другому. Как на своего боевого товарища, как на равного. И теперь я должен был всегда соответствовать завоеванному званию.
***Солнце лило свет на сталь винтовок, а облака по форме напоминали профиль дуче. Клекот орлов соперничал с единым шагом русских штурмовиков. Шум бежал от вострого стального взгляда, в котором спрятан ножевой блеск. Уродливые пупырчатые жабы лопаются под нашими чёрными подошвами. Это была война, и это было прекрасно. Мы бы сокрушили самого дьявола, если бы он рискнул показаться перед ползущим удавом революции. Я чувствовал себя шершавым кирпичом в стене. Патроном, ждущим очереди в обойме. Я, обнимая за плечи товарищей, был счастлив.
