Джек Керуак - Доктор Сакс
Как-то вечером мы устроили подростковую гомосексуальную балеху, толком и не соображая, что это, и Винни прыгал вокруг с простыней на голове и верещал «Уу-уук!» (женственный визжащий призрак в сравнении с обычным «Аувууу!» обычных мужественных призракотупов) (ффе. Тошнит); кроме того, я помню смутно Джи-Джея и мое отвращение ко всякой подобной хрени. Виноват был сбрендивший Винни, вот кто был виноват. С Винни околачивался кошмарный придурок по имени Заза, ему было почти 20, ни дать ни взять Заза — так его звали на самом деле, натуральный арабский сельский эпос — вдоль свалки он с детства развешивал слюни, сперматозировал во все стороны, дрочил собакам и, хуже всего, отсасывал у собак — видели, как он этим занимается под крыльцом. Доктор Сакс Беловласый Сокол про это знал — Тени всегда все известно — ум-хи-хи-ха-ха — (зыбь алло по эхохошному гулкому залу: кто-нибудь там есть-йее-ей-ей- Аж? марш? марш?) — (пока танк отступает) — так хохотал Тень — Доктор Сакс таился под крыльцами, наблюдая за этими операциями из погреба, все записывал, набрасывал рисунки, смешивал травы, сочинял раствор, которым убить Змея Зла, — который потратил в последний кульминационный день — День, когда Змей стал Реален, — и набивал — и метал гогот гневов в стенающий мир — но позже —
Вылитый Али Заза — придурочный франко-канадский половой маньяк, теперь он в психушке — я видел, как он мастурбирует одним дождливым днем в гостиной, делал так принародно развлечь Винни, который в свое удовольствие наблюдал, как Паша, а иногда выдавал наставления и жевал конфетку — не парией будет школьник — но Персидским Сверхсветилом Мерцающих Дворов — «Давай, Заза-псих, еще быстрее —»
«Я быстро, как могу».
«Валяй, Заза, валяй —»
Вся банда: «Кончай, Заза, давай!»
«Во — кончает!»
Мы все ржем и наблюдаем кошмарное зрелище юного дебила, который дрочащим кулаком выкачивает из себя белые соки в блеске неистовств и измождения духа… не к чему больше прибегнуть. Мы аплодируем! «Ура Зазе!»
«В прошлый понедельник тринадцать раз — и всякий раз кончил в точности, не враки — Заза и его неистощимый запас молофьи».
«Вот вам Заза, ненормальный».
«Ему лучше сдрочить, чем сдохнуть».
«Заза, половой разбойник — гляди! опять начинает — Епсическая сила, фукин-сын — Заза опять взялся —» «Ой, у него рекорд гораздо дольше —»
(Себе: «Quel — Какой же он придурок».)
Полагаю, восьмилетний Лу наверняка видел — нет, поскольку Винни всегда старался, чтоб его младшие братики не вовлекались в грязные игры… защищал их ханжески и сурово. — А сестру гораздо меньше — как у примитивных народов —
Гораздо позже, когда Винни опять переехал на Муди-стрит, подальше в центр, в жужжегул вокруг Сент-Жан-де-Батиста, нас уже стали увлекать не такие детскости, сплошь понизанные тьмой и дурачествами — Впоследствии мы просто забыли о темных Саксах и завешивались на оттяг секса и подростковой истерзанной любви… где навсегда потом пропадают парни… Была там здоровенная шлюха по имени Сью 200 фунтов, подруга Чарли, приходила домой к Винни в гости, сидеть в кресле-качалке и трепаться, но иногда она задирала платье и показывала нам себя, когда мы отпускали шуточки с безопасного расстояния. Существование этой огромной женщины мира напоминало мне, что у меня есть отец (навещавший ее лиловое парадное) и реальный мир, в который мне предстоит в будущем выйти — ухх! На саванный Новый Год шел снег раз два три, а мы над этим хохотали!
27
Субботний вечер — время шара в небесах, когда я слушал Уэйна Кинга или кого-нибудь еще из великих оркестров Андре Баруха[53] тридцатых (у нашего первого радиоприемника был огромный ложнобумажный диск динамика цвета говна, круглый и странный), — откидывался на спину, воображал — обдолбанный больше вечности, слушая для-меня-впервейшие отдельные куски музыки и инструменты, — все это у буквально цветочной вазы Золотых Диван-Кроватных Тридцатых, когда дородный Руди Вэлли был трепливым восходящим симпатяжкой пословиц розовенькой луны у озера, воркующей совушкой — потерявшись в мечтах субботнего вечера, раньше, разумеется, это всегда Парад Шлягеров, песня номер один под фанфары, бум, трах, название? «Омой свои брови моей песней, слеза» — с нарастанием оркестра и обрушеньем событий, а я меж тем переворачиваю страницу своих субботне-вечерних смешилок, свеженьких из фургона парней с возбуждающих субвечерних улиц, по которым я также осязаемо рассекаю, однажды вечером рука об руку с Бруно Грингасом, всю дорогу боролись до самого яркого рынка на Муди от Городской Ратуши до мясного магазина Пэрента (где Ма все покупала) — сам мясник смотрелся так аппетитно, что хоть ешь, такой богатый был магазин — Тучные времена, когда я транжирил 20c на пирожное, а тогда это были здоровущие на свете пирожные — тени черной ночи субвечера заплетались с пламенеющими огнями магазинов и уличного движения, получался громадный орнамент кружевоподобной черноты, что раздроблял и междубрызгивал обзоры и пятки костлявых реальных людей в одежде, которая межловчила с дикой синей темнотой, исчезают — тайна ночи, что есть роса зерна —
Громадные Белые Простыни дома, которые гладит моя мама на большом круглом столе посреди кухни — За работой она пьет чай — я в торжественной мебели гостиной, в маминых коричневых креслах, С кожей, С деревом, больших и толстых, непредставимо прочных, стол — массивная доска на полене, круглом — читаю «Летучую удачу Тима Тайлера»[54] — Прошлые мамины мебеля уже почти забыты, явно потерялись, О утрата —
Субботним вечером я усаживался в одиночестве дома с журналами, читал «Дока Сэвиджа»[55] или «Детектива-фантома»[56] с его масочной дождливой ночью — «Журнал Тени» я приберегал на вечер пятницы, субботнее утро всегда было миром золота и густого солнечного света.
28
Вскоре после того как мы переехали на Фиби из Сентралвилля и я познакомился с Зэпом Плуффом, я играл в позднесумерках во дворе с послеужинными гулами и хлопаньем сетчатых дверей повсюду — с Саем Ладо и Бертом Дежарданом в их части их собственного детства, которая для меня так древня, что они кажутся невероятно чудовищны и приняли облики понормальнее в вековых плесенях последующих лет — Берта Дежардана невозможно было видеть юным, в двенадцать, его рыдающий дылда старший брат Эл… Я видел, как он плачет «бу-ху» перед целой галерей сидельцев на крылечках, состоявшей из Джина и Джо Плуффа и других посреди солнечного затмения, на которое я отчасти гляжу сквозь свое темножженое стекло со свалки, а отчасти презираю глазеть, раскрыв рот, на это зрелище: Эл Дежардан всхлипывает перед бандой (от какого-то поджопника Эла Робертса, Эл же сидит там же и хихикает, он замечательный был кэтчер и бивец длинных мячей) — а тьма заполняет все бурые окна района на миг пламенным летним днем — Берт Дежардан не менее эксцентрик — в игре — он шел по Мосту Муди-стрит со мной в первое утро, когда я отправился в школу братьев св. Иосифа — перила от нас слева, железные, отделяют нас от 10-футовой пропасти к ревущим пенам валунов в их ужасающей вечности (это и стало белыми огривленными истерическими конями в ночи) — он сказал: «Помню свой первый день в школе, я был коротышка и не мог заглянуть за толстую балку этих перил, ты же вырастешь точно как я, будешь выше ее — и глазом не моргнешь!» Я ему не поверил.
Берт учился в той же школе. Не знаю, что я делал, — доставал пацана, на перемене — я был влюблен в Эрни Мало, то был подлинный любовный роман в одиннадцать — я ходил на цыпочках по его забору с разбитым сердцем через дорогу от школы — однажды ударил его ногой с забора, как будто ангела обидел, у портрета Жерара я потом молился и молился, чтоб Эрни меня полюбил. Жерар на фотоснимке не пошелохнулся. Эрни был очень красивый в моих глазах — тогда я еще не начал различать пола — благородный и прекрасный, как юная монахиня, — однако был он просто маленьким мальчишкой, невообразимо вырос (стал кислым янки с мечтами о мелких редакторствах в Вермонте) — Ко мне мрачно приблизился пацан по кличке Рыбец, когда я отрывал ногу от последней доски Моста Муди, направляясь к Текстильному и прогулке по полям и свалкам домой, — подошел ко мне и говорит: «Вот ты где» — и стукнул меня в лицо, а потом отвалил, пока я ревел. Шатаясь, я побрел домой ошеломленный, слезы ручьем — мимо стен и рыжекирпичных дымовых труб болезненной вечности — к маме — я хотел у нее спросить: почему? зачем он меня ударил? Я поклялся давать Рыбцу сдачи всю жизнь и так никогда и не дал — наконец я его встретил, он разносил рыбу или собирал мусор для городских властей, у меня во дворе, и я даже ухом не повел — а мог бы его стукнуть в серости — серость же нынче забыта — поэтому и причина исчезла — но трагический дух пропал — роса новых погод занимает эти пустые провалы Девятнадцати О Двух Двух, в которых навечно мы — Все это, дабы объяснить Берта Дежардана — и наши игры с Саем Ладо во дворе.
