Владимир Козлов - Гопники
– Ты что, вообще нюх потерял – на своих пацанов заебываться? Еще раз увидим со всем этим делом – яйца оторвем. Понял?
– Понял.
– А теперь вали отсюда. Вон твой троллейбус.
Вэк поворачивается к нам:
– Заебали эти неформалы. В центре видели сколько их?
– И что, Пионеры их не трогают? – спрашиваю я.
– Нет. Они там все друзья. Пионеров половина сами металлисты. А тебе «металл» нравится?
– Нет.
– Ну и мне нет. Так что, пусть стригется или переезжает на Пионеры жить. Не постригется – сами постригем.
* * *На следующий день я, Бык и Клок приходим в «контору» к Обезьяне. Кроме нас, там Гриб и еще несколько пацанов с района. Часов в девять вечера кто-то стучит в дверь.
– Это еще кто? – орет Обезьяна. – Свои все дома.
Он подходит к дверям.
– Кто там?
– Участковый.
Обезьяна открывает, и входит старлей Миша по кличке «Горбатый». Он высокий и все время горбится.
– Добрый вечер, ребята. Как дела?
Никто не отвечает.
– Зря вы так. Я бы на вашем месте повежливее был. Все-таки на моем участке живете. Мало ли что…
– А что случилось? – спрашивает Обезьяна.
– Ничего. А вы думаете, если пришел, значит, обязательно что-то случилось? Я, может быть, просто пришел поговорить с вами.
Горбатый смотрит на штангу, гири.
– Спорт – это хорошо, спорт – это очень хорошо. Занимались бы лучше спортом, с девушками гуляли. Только не так, как с Анохиной. Вы ей, блядь, ноги целовать до конца жизни должны, а то сели бы на полную катушку. Черепкова знаете?
– Черепа? Знаем, конечно, – говорит Вэк. – Ну, и что?
– Ничего. У него уже жопа трещит на зоне. Думаешь, там любят тех, кто за изнасилование садится? Вот сядешь ты, и спросят у тебя, какая статья. И ты скажешь – такая-то и такая-то. А они потом спросят – а что это за статья такая? И ты скажешь – изнасилование. И тогда все станет ясно. И будут тебя в жопу без вазелина каждый день ебать. Понятно?
– Понятно, – Вэк говорит это с таким видом, чтобы мент понял: пора валить отсюда, всех уже достал.
– Нет, пацаны, вы поймите…
Все смотрят в пол и ждут, когда он уйдет. Но Горбатый продолжает нести свою херню:
– Я же для вас стараюсь. У меня – все нормально: квартира, жена, детей двое, на «Жигули» стою на очереди. А ведь до армии сам был таким, как вы. Я вырос на Рабочем. Спросите у пацанов постарше. Хотя, какие они уже пацаны? Взрослые мужики. Я тоже за Рабочий лазил когда-то. Всякое бывало.
– И поэтому Рабочий всегда пизды получал, – говорит Вэк, и все хохочут.
Горбатый махает рукой.
– Поймите, пацаны. Я только не хочу, чтобы вы по дурости сели.
– Не надо за нас волноваться. Не маленькие уже, – говорит Обезьяна. – Мамкину сиську не сосем, и папкин хуй тоже.
– А ты за всех не отвечай. Мы на тебя скоро уголовное дело заведем. Во-первых, за тунеядство. Во-вторых, за уклонение от армии. С тобой все уже ясно. Тебе дорога одна – в зону. А они – еще пацаны. И не надо их сводить.
– А нас никто не сводит. Ты нас не лечи. Понял? – говорит Вэк.
– А ты мне не тыкай. Счас переебу палкой – потыкаешь.
Горбатый хмуро смотрит на нас. Видно, что мы его допекли.
– Ну, ладно. Смотрите сами. Мое дело предупредить.
Он выходит.
* * *Бухаем с Быком у него дома. Уже вставило, и хочется пойти поискать приключений на свою жопу.
– Пошли к Гулькиной, – говорит Бык. Ничего поинтереснее своими тупыми мозгами он придумать не может.
– И что?
– Ничего. Поговорим. Вдруг добазаримся.
– А ты будешь базарить?
– Буду.
– Тогда пошли.
Гулькина живет с родоками в своем доме почти у самого химзавода, и мы херячим туда минут сорок. Бык два раза останавливается и зассывает чьи-то заборы, постоянно закуривает новую сигарету – потянет два раза и выкинет.
Когда доходим до ее дома, ясный перец, что от Быка толку ни хера не будет, и надо действовать самому. Бык остается ждать за калиткой, а я подхожу к двери и звоню. Открывает мамаша Гулькиной – высокая здоровая тетка, похожая на кобылу. Она, наверное, в молодости тоже неслабо ебалась, но сейчас ни у кого на нее не встает.
– Инна дома?
– А зачем тебе Инна?
– Поговорить надо.
– А кто ты такой?
– Одноклассник. Бывший.
В это время Бык начинает громко тошнить.
– Это еще что такое?
– Не знаю.
Мамаша Гулькиной отталкивает меня и выходит на крыльцо. Сквозь забор видно, как у Быка изо рта вытекает склизкая блевотниа. Она снова толкает меня, в этот раз сильнее.
– Забирай своего друга и уходи. И чтоб я вас здесь больше не видела.
– Ты что, охуела, сука – толкать меня? Счас въебу – хуй подымешься.
Я замахиваюсь на нее кулаком, она отступает к двери и заглядывает внутрь.
– Иван! Иди-ка сюда. Тут какие-то недоноски приперлись.
Иван, наверное, ее мужик или ебарь, и какой он – здоровый или нет, – я не знаю и на всякий случай съебываюсь через калитку.
Бык стоит возле лужи своей блевотины и вытирает рот рукавом куртки.
– Сваливаем, – говорю я ему, и мы бежим по переулку. Выблевавшись, он немного протрезвел. Добегаем до следующего переулка – вроде, никто не гонится. Останавливаемся и закуриваем.
– Хули ты малину испортил? Она бы ее позвала, если б не ты, долбоеб. Ты бы хоть дальше отошел, чтоб не так слышно было. А то подумала – какие-то алкаши, бля, пришли.
– Ладно. Хуй на нее.
– А к кому пойдем?
– Не знаю. Пошли на остановку, а там видно будет.
Проходим метров пятьсот – в переулок заворачивают какие-то пацан с бабой. Пацан пьяный и махает руками во все стороны, как пиздобол. Баба идет немного сзади и что-то ему орет. Они, наверное, поругались. Ни пацана, ни бабу я на нашем районе раньше не видел. Может, они здесь и живут, кто их знает?
Бык останавливается прикурить и начинает дрочиться со своей зажигалкой. Он где-то спиздил старую газовую зажигалку и теперь понтуется, типа деловой. Пацан не видит Быка и прет прямо на него. Бык прикуривает раза с десятого, прячет зажигалку и видит пацана, который сейчас в него врежется. Он берет сигарету в левую руку, а правую сжимает в кулак и бьет пацана в челюсть. Тот отступает, но не падает. Баба пищит. Бык стоит и курит, как будто ему все до жопы. Я стою рядом и жду, что будет, готовый, если что, помочь Быку. Пацан вытаскивает из кармана куртки бутылку вина – в ней осталось граммов сто – и разбивает о железный столб забора: делает «розочку». Бык отступает. Я кидаюсь на пацана сзади, но он увертывается и всаживает «розочку» Быку в живот. Баба снова пищит, как будто это ее саму «пописали». Пацан поворачивается ко мне. Ему лет двадцать или больше, и он уже такой упитый, что все ему по херу: «попишет» и дальше пойдет.
– Ты тоже хочешь?
– Нет, – говорю я.
– Тогда уябывай на хуй! – орет он на всю улицу, хватает свою бабу, которая опять пищит, как дурная, и волочет за собой.
Бык стоит, прислонившись к забору, и держится рукой за живот. На куртке кровь.
– Ему пиздец, – говорит Бык. – Припух пацан.
– Больно? – спрашиваю я.
– Терпимо.
– Идти сможешь?
– Смогу.
– Может, скорую вызвать?
– Какую, на хуй, скорую? Там неглубоко. Я же в куртке, еб твою мать.
* * *Вся родня Клока уебала в деревню, и он захотел повыделываться перед нами, показать, какой он деловой в своей группе, где почти одни бабы. Типа, может ебать, кого захочет.
Он пригласил троих баб из общаги и меня с Вэком. Садимся за стол в кухне. Клок ставит литр самогонки и жратву. По телевизору – он у них стоит на кухне, потому что в комнате обычно спит малый – поет Леонтьев. Терпеть не могу этого сраного выродка.
– Выключи ты этого козла, – говорю я Клоку.
– Нет, не надо. Он нам нравится, – возмущаются бабы. Ладно, хер с вами.
– Ну, как вам наш город? – спрашивает Вэк.
– Нормально, – отвечает одна, ее зовут Оля.
– А учеба?
– Ну, и учеба нормально.
– А чем еще кроме учебы занимаетесь?
– Ну, на дискотеки ходим.
Клок разливает самогонку.
– Ну, за знакомство.
Выпиваем.
– А как вы своих пацанов делите? – спрашиваю я у баб.
– А зачем его делить? – говорит Таня и улыбается Клоку. Он подходит к ней, становится за стулом и берет руками за сиськи. Она не вырывается, а наоборот, поворачивается к нему, и они сосутся.
Мне, получается, достается третья баба – тоже Таня. Она похуже этих двух: некрасивая и в каком-то колхозном свитере – такие только в деревне, носят, наверное.
Клок разливает остатки самогонки, мы допиваем, и он волочет Таню в комнату, а Вэк с Олей идут в ванную. Я остаюсь на кухне со второй Таней. Самогонка вставила слабо: литр на шестерых – это ерунда. Я не знаю, о чем с ней базарить. Она уставилась в телевизор: там сейчас поет Пугачева – старая корова, блядь. От не хуй делать я подсаживаюсь ближе и кладу руку ей на колено. Ноль реакции. Я держу руку на колене, потом веду руку выше – под юбку.
– Перестань, – говорит она.
