Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
– Да нет, Саша, это разные величины. И разрабатывали они противоположные идеи.
Аккуратов подвинул ему свой стакан:
– Вот уж идеи-то совсем рядом лежат.
– Совсем не рядом. Пикассо всю жизнь утверждал кисть художника в качестве волшебной палочки. Достаточно коснуться чего угодно – холста, железа, глины, бронзы – и всё сразу приобретает статус абсолюта, а Дюшан в своих реди-мейд показал, что нас уже окружают в повседневной жизни произведения искусства. Унитаз, колесо, фотографии семейные. Всё это достойно выставки.
Новицкий налил в стакан чаю и поставил чайник на стол.
Аккуратов принял стакан, подул и отхлебнул:
– Но это же очень близко, рядом почти. Пикассо было достаточно кисти, а Дюшану – выбора. Художественного вкуса.
– Абсолютно неверно! Дюшан, выставляя унитаз, пыль или фотографии, показал, что такое искусство в целом. О каком художественном вкусе может идти речь? Наоборот, он всячески доказывал, что художественный вкус тут неуместен. Произведение искусства – это то, что может быть рассмотрено. Не важно, кем, и когда, и с какой целью изготовлен предмет. Он переводится в область эстетического и становится экспонатом. Гениальная формула. Почти за пятьдесят лет до концептуализма. А Пикассо выводил другую: всё, к чему прикоснулся художник, – произведение искусства.
– Но есть ли следы прикосновения? А? Ах, нет! В том-то и отличие Дюшана от Пикассо. Для Дюшана принцип художественной избирательности был упразднён, а для Пикассо он оставался в силе.
Новицкий распечатал пакетик с нормой и, не вынимая её, стал отковыривать чайной ложечкой и есть.
Аккуратов пил чай с баранками:
– Но всё-таки вначале был Пикассо, потом Дюшан. И влиял-то первый на второго, а не наоборот.
– Я этого не оспариваю. Пикассо на всех повлиял. Весь русский авангард – отзвук его разработок. Малевич сам признаёт это. Да и остальные тоже. Самое удивительное, что он-то себя считал вполне традиционным классиком! То есть полагал, что делает в принципе то же самое, что Леонардо и Рафаэль. Но они-то сами были творцами, жизнедателями, а не полагались только на волшебную палочку.
– Ты хочешь сказать, что за Пикассо трудился его метод?
– Несомненно. Это тот показательный случай, когда видно, насколько изобретатель ничто по сравнению со своим открытием.
– Да ну, что ты говоришь! Пикассо блестяще рисовал, поразительно чувствовал цветовое равновесие. Так о Дюшане можно сказать, а не о Пикассо. Пикассо доказал, что он гений, что он может всё. Всё. Абсолютно. Не было техники, не было направления, которого он бы не освоил. Он был и дадаистом, и фовистом, и сюрреалистом, и кубистом, наконец…
– И ни в одном из этих направлений не приблизился к уровню отцов-основателей. Ты посмотри – Брак и Пикассо. Кто работал добросовестней, чище? Брак! Матисс и Пикассо? Матисс! Ну, Пикассо-сюрреалист – вообще жалкий случай. Пикассо-скульптор – тоже! Пикассо комплексный художник, его работы надо рассматривать в целом, в целом! И картины, и скульптуры, и графику, и куклы, и изделия все свезти в один музей, специально для них устроенный, чтобы рассматривать в целом. Только тогда он потрясает. И вовсе не знанием пластики и цветового равновесия, а ме-то-дом. Метод открыт, заклинание найдено, и нет преград никаких. Сегодня кубист, завтра абстракционист…
– Но это же надо уметь.
– Не более того, что умеет хороший художник. Ты думаешь, Матисс хуже Пикассо рисовал? Лучше! Посмотри его академические работы, графику. Но он как червяк полз в одном направлении и был, в сущности, блестящим старым мастером.
– А Пикассо, значит, мастером не был?!
– Не был.
– Глупости. Был он мастером, и ещё каким!
– Пикассо сделал гораздо больше, чем рядовой мастер. Он изменил принципиально сложившийся в девятнадцатом веке эстетизм, научил художников свободе, подлинной свободе. Подобного действительно никто не сделал… это, дорогой мой, и есть подлинное, не на что не по… фу, чёрт, что это?
Новицкий пугливо отстранился от ложечки, провёл рукой по губам и, открыв рот, вытянул из него длинный волос с приставшими крошками нормы.
Аккуратов допил чай, смахнул капли с бороды, усмехнулся:
– Сюрприз.
– Ниточка Ариадны. Длинный, чёрт…
Двумя пальцами Новицкий снял с волоса крошки, отправил в рот. Потом скатал волос в чёрный комочек и кинул прочь.
Комочек неслышно упал на пол.– А может, тогда ко мне на хазу? – Васька достал горсть мелочи, стал искать двушку.
– А что, у меня хуёвей, что ль? – улыбнулся Милок. – Такая же двухкомнатная.
– Ну, у тебя сосед…
– Да какие соседи, ты что? Это ты с Гришкой путаешь. У меня отдельная давно.
– Аааа… Что-то я… действительно… во, две двушки… звони… или, может, мне?
– Давай я. Я ж её лучше знаю.
– Вон автомат освободился.
Подошли к крайнему автомату, из которого выбежал худощавый парень.
– Чо, не работает, пацан? – окликнул его Милок.
– Работает.
Зашли в будку, Васька притворил дверь.
Милок достал записную книжку, раскрыл:
– Так… Лэ… Лена.
Васька вставил монету, передал Милку трубку.
Милок набрал номер, откашлялся.
Монета провалилась. Милок прикрыл трубку ладонью:
– Але! Это кто? Лена? Леночка, привет! Это Толя говорит. Как дела-то? Да? Обидно… А чего ж ты в четверг не сказала? Не знала… ну, ничего. Завтра так завтра. Да. Ага. Серьёзно? Ясно. Слушай, а как её зовут? Рая? Хорошее имя. Ну, ладно. Значит, завтра в семь? В семь. Да… конечно, о чём ты говоришь… Ладно… От Василия привет. Ага. Ну, будь…
Он повесил трубку.
Васька мял в губах незажжённую папиросу:
– Динамо?
– Ага. Подружка не может сегодня.
– Ёпт… так и думал. А послезавтра мне к семи на работу.
– Ну, что ж поделаешь. Они тоже не привязанные…
Вышли из будки, закурили.
Милок сплюнул:
– Ничего. Слаще ебать будет. Никуда не денутся.
– Да это понятно. Просто сегодня я б на завтра не суетился. А завтра хуже…
Сошли с платформы, двинулись вдоль полотна.
Васька достал из авоськи две нормы:
– Бери, сжуём по дороге.
Распечатали, стали жевать, перемежая с курением.
Милок усмехнулся:
– А Райку эту я знаю, наверно.
– Знаешь?
– Ну, видать не видел, но знаю. Ленка давно рассказывала, я щас вспомнил. Она с ней одно время в столовой вместе работала. Райка в ГУМе в сортире фарцевала помадой да колготками. Вот. И мусор замёл её однажды. Такси подогнал и в отделение повёз. А ночь уже. Они на заднее сиденье сели. Едут, а Райка хуяк руку ему на колено. Едут, ничего. Она дальше. Он сидит как ни в чём не бывало. Она ему ширинку расстегнула, головой на колени легла и давай хуй насасывать.
– Ёпт!
– Отделение где-то рядом было, а он шофёру говорит – по Садовому. Ну и пока они кругаля давали, она уж молофьи наглоталась вдоволь. Раза два кончил.
– Вафлистка, бля…
– Ага. A потом он адрес её узнал и на своей на казённой с приятелем подваливал. Ебли её по-разному и катались так же вот. Вообще культурно отдыхали.
– Сообразительные, бля. Только так и врезаться можно.
– Да нет. Один ведёт, а другой сзади с ней. А ей хоть бы хуй. Стакан ебанула, и море по колено.
– Отчаянная баба. Люблю таких. С ними хоть сопли на кулак мотать не надо… А как внешне, ничего?
– Ленка говорит – ничего…
Милок дожевал норму, выбросил пакетик.
Васька остатки своей швырнул в канаву:
– Один песок, бля. На зубах так и скрипит…
– А у меня ничего вроде…
– Так ты из интерната получаешь, ещё бы…Спускаясь по лестнице, Соня взяла Василия под руку:
– Вообще, говорят, это у них лучший спектакль.
– Что, лучше «Гамлета»?
– Лучше, конечно! Сашка говорит – они там все почти заняты и выкладываются будь здоров!
Василий придержал дверь подъезда, Аня прошла.
Он вышел следом.
Аня огляделась, сунула руки в карманы пальто:
– Уже темно…
– А долго спектакль идёт?
– Не знаю. Кажется, три отделения.
– Долго.
– Там, Сашка говорил, время мгновенно летит.
– Высоцкий играет?
– Нет, кажется. Там Смехов, Славина, ну и все остальные.
– Демидовой нет?
– Не знаю.
Перешли через улицу.
Аня махнула рукой в сторону парка:
– Давай тут пройдём? Короче ведь.
– А куда спешить? У нас час в запасе.
– Там лучше.
– Пошли.
Обогнули угловой дом, вышли к парку.
Возле светящегося пивного киоска толпились несколько человек.
Аня подняла липовую ветку с четырьмя жёлтыми листьями, помахивая ею, пошла чуть впереди Василия:
– Вообще у них с «Мастером» сложности были. Им денег не выделили, и они весь реквизит из разных спектаклей взяли. Из «Часа пик» – маятник, из «Гамлета» – занавес, из «Зорь» – машину.
Василий улыбнулся, вытащил из кармана норму и стал распечатывать:
– Так это окрошка получается.
– Вась! Ну ты же не видел ещё, а критикуешь.
– Я ещё не критикую… А кто Маргариту играет?
– Шацкая. Она там голая на балу сидит.
Василий вынул часть нормы из пакетика, откусил, усмехнувшись.
