Генри Миллер - Плексус
Мона всей душой была за то, чтобы вернуться с ними, но я из дурацкого упрямства настаивал на том, чтобы потерпеть еще немного. Мы довольно горячо спорили, но так ни к чему и не пришли.
– Давайте не будем об этом, – сказал Кронски. – Раз уж мы здесь, что ты можешь показать нам, пока мы не уехали?
– Озеро Джуналеска, – не задумываясь, ответил я. Не знаю, почему я назвал это место; просто оно само слетело у меня с языка. Но потом я вдруг понял: мне хотелось еще раз увидеть Уэйнсвилл.
– Всякий раз, как приближаюсь к этому месту – Уэйнсвиллу, меня так и тянет остаться там жить. Не знаю, что в нем есть такого, но оно забирает меня.
– Ты никогда не останешься на Юге, – сказал Кронски. – Ты прирожденный ньюйоркец. Слушай, почему бы тебе не перестать мотаться по всяческим захолустьям и не отправиться за границу? Франция – вот место для тебя, знаешь ты это?
Мона с энтузиазмом поддержала его.
– Ты единственный, кто говорит ему что-то разумное, – сказала она.
– Если бы речь шла обо мне, – продолжал Кронски, – я бы выбрал Россию. Но у меня нет страсти к путешествиям. Я нахожу, что Нью-Йорк не так плох, можешь ты в это поверить? – Затем в свойственной ему манере добавил: – Как только открою практику, отправлю вас обоих в Европу. Я говорю серьезно. Я много думал об этом. Здесь вы тупеете. Не место вам в этой стране, вы оба – люди иного склада. Она для вас слишком мелка, слишком ограниченна… слишком, черт возьми, прозаична, вот что. А что до тебя, мистер Миллер, бросай-ка ты писать эту пакостную мелочовку для журналов, слышишь? Ты создан не для подобной ерунды. Твое дело – книги. Пиши книгу, почему ты не делаешь этого? Тебе это по плечу…
На другой день мы отправились в Уэйнсвилл и на озеро Джуналеска. Ни то ни другое не произвело на них никакого впечатления.
– Странно, – сказал я, когда мы возвращались, – ты не можешь представить, что кто-то вроде меня способен провести остаток жизни в таком месте, как это, как Уэйнсвилл. Почему? Почему это кажется таким невероятным?
– Оно не для тебя, ты здесь чужой, только и всего.
– Не для меня? Разве? – Где же в таком случае мне место, спросил я себя. Во Франции? Может, и так. А может, нет. Сорок миллионов французов как-нибудь стерпят одного лишнего. Но если выбирать, я бы предпочел Испанию. Я почувствовал инстинктивную симпатию к испанцам, как чувствовал ее к русским.
Так или иначе, наш разговор вновь заставил меня задуматься о деньгах. Они были моим неотвязным кошмаром. На какое-то мгновение мною овладела нерешительность, и я было подумал, может, лучше нам все же вернуться в Нью-Йорк?
Но на другой день я уже так не думал. Мы проводили Кронски и его жену на окраину города, где они быстро поймали попутку. Мы немного постояли, махая им вслед, потом я повернулся к Моне и пробормотал:
– Славный парень этот Кронски.
– Лучший из всех твоих друзей, – мгновенно отреагировала она.
Из полсотни, что дал нам Кронски, мы частично расплатились с долгами и, надеясь, что, вернувшись в Нью-Йорк, он вышлет еще немного, попытались протянуть еще сколько можно. Я просто заставил себя закончить очередной рассказ. Попробовал начать другой. Безнадежно: башка совсем не варила. Тогда вместо рассказа я написал письма всем редакторам без исключения, в том числе и тому добряку, что однажды предложил работать его помощником. Не остался без внимания и О’Мара, к которому я зашел, но тот был в таком подавленном состоянии, что я не решился заикнуться о деньгах.
У меня не было больше сомнений, что Юг нам противопоказан. Домохозяин и его жена делали все, чтобы нам жилось удобней, мистер Роулинс тоже всячески старался поддержать нас. Никто словом не обмолвился о деньгах, которые мы по-прежнему были должны. Что до Метьюза, то его поездки в Западную Виргинию стали более частыми и более продолжительными. К тому же мы просто не могли заставить себя попросить у него взаймы.
Жара, как я уже говорил, немало способствовала тому, что мы пали духом. Бывает жара, которая греет, вливает жизненные силы, а бывает жара иного рода, которая лишает вас воли, сил, мужества, даже желания жить. Наверно, у нас от жары кровь загустела в жилах. Всеобщая апатия аборигенов накладывалась на нашу апатию. Все это походило на дрему в вакууме. Ни один человек не слыхал о такой вещи, как искусство, само это слово отсутствовало в словаре этих людей. У меня было такое ощущение, что индейцы чероки преуспели в искусстве больше, чем когда-либо смогут преуспеть эти несчастные. Индейцев, которым, в конце концов, принадлежала эта земля, было не видать. Зато негры были всюду. И от этого на душе было тягостно и тревожно. О «дегтярниках», как прозвали жителей Северной Каролины, не скажешь, что они любители негров. В сущности, они вообще ни то ни се. Как я сказал, это был вакуум, горячий, тлеющий вакуум, если можно представить такое.
Порою, когда я прогуливался по пустынным улицам, мне становилось не по себе. В прогулках по шоссе тоже было мало удовольствия. По обеим его сторонам простирались великолепные пейзажи, но человек все равно ощущал внутри себя отчаяние и пустоту. Окружающая красота лишь уничтожала вас. Бог определенно назначил человеку жить здесь иной жизнью. Индеец был куда ближе к Богу. Негр, тот процветал бы здесь, дай ему белые такой шанс. Я все задавался вопросом и задаюсь им до сих пор, а не объединятся ли в конце концов индеец и негр, чтобы прогнать белого человека и воскресить рай на этой земле молока и меда. Но…
Еще одной радостью Марии было,Радостью ее второю:Знать, что ее дитя ИисусЧитает Писание Святое, Писание Святое.
Кое-что нам перепало – на карманные расходы, не более того! – в ответ на мои письма «всем без исключения». Кронски, между прочим, все молчал.
Мы продержались еще несколько недель, затем, окончательно впав в уныние, однажды ночью решили подняться пораньше и слинять. Вещей у нас с собой было всего на два маленьких саквояжа. Проведя бессонную ночь, мы встали чуть свет и, в одной руке обувь, в другой – саквояж, тихо, как мыши, выскользнули из дома. Мы прошагали несколько миль, прежде чем удалось поймать машину. В полдень мы были в Уинстон-Сейлеме, и я решил послать от нас с Моной телеграмму родителю с просьбой прислать несколько долларов. Я просил отправить их телеграфом в Дарем, где мы предполагали заночевать.
К вечеру мы были в Дареме. Телеграмма, конечно, уже ждала меня. Я прочитал: «Прости сын но у меня ни цента на счете». Я чуть не заплакал не потому, что мы оказались в безвыходном положении, но потому, что понимал, какое унижение должен был испытать старик, отправляя такой ответ.
Где-то после полудня мы – спасибо незнакомцу, угостившему нас, – подкрепились кофе и сэндвичем. Но теперь опять были голодны, и, конечно, больше обычного, поскольку не представляли, как на пустой желудок преодолеть огромное расстояние до дому. Ничего не оставалось, как вновь идти к шоссе, что мы и сделали – как автоматы.
Мы встали на обочине, уставшие и потерявшие всякую надежду, не в силах тащиться дальше, и смотрели, как садится солнце, похожее на перезрелый помидор, как вдруг рядом затормозила довольно приличная машина и веселый голос крикнул: «Вас подбросить?» Муж с женой, подобравшие нас, направлялись в какой-то маленький городишко, до которого было часа два езды. Муж был родом из Алабамы и говорил с акцентом, какой можно услышать в южной глубинке, жена – из Арканзаса. Оба были веселые, жизнерадостные и, казалось, не ведали никаких забот.
Мы все время останавливались, и водитель возился с мотором, так что дорога вместо двух часов заняла у нас целых пять. К концу пути, спасибо этим остановкам, успели крепко подружиться. Мы рассказали им всю правду о себе, только правду и ничего, кроме правды, и она поразила их в самое сердце. Никогда, никогда не забуду, как эта добрая женщина, едва мы вошли в дом, бросилась наполнять ванну, достала мыло и полотенца и уговорила нас понежиться в горячей воде, пока приготовит ужин. Когда мы вновь появились, одетые в их купальные халаты, стол был накрыт; мы не мешкая сели и замечательно поужинали мясом с овощами, яичницей, горячими оладьями, кофе, вареньем, фруктами и пирогом. Было почти три часа ночи, когда мы легли спать. Поддавшись на их уговоры, мы легли в их кровать и, только проснувшись, обнаружили, что наши гостеприимные хозяева спали на вытащенных из машины сиденьях.
Встав около полудня, мы все в отличном настроении сели завтракать, а потом хозяин повел меня показать свой задний двор, полный разбитых машин. Аварии были его хлебом. Он, конечно, был бесшабашный малый, а жена его еще бесшабашней. Они, похоже, обалдели от неожиданной встречи с нами. Почему мы не послушались их и не остались хотя бы на несколько дней, не знаю.
Когда мы собрались уходить, женщина отвела Мону в сторонку и потихоньку сунула несколько долларов, а ее муж – мне под мышку блок сигарет. Они усадили нас в машину и отвезли за несколько миль от городка, чтобы нам легче было поймать попутку. Когда мы наконец расстались, у них в глазах стояли слезы.
