Генри Миллер - Плексус
Один из его современников, в своем роде почти столь же знаменитый, сказал о Джоне Брауне: «Он не мог быть судим равными ему, ибо ему не было равных». Аминь! Аллилуйя! И да марширует душа его![113]
14
А теперь я хочу спеть «Семь великих радостей». Вот припев:
Покиньте же все пустынюИ пойте осаннуОтцу и Сыну и Духу СвятомуНеустанно.
Скоро мы часто будем петь эту песню, извиваясь, словно змеи, в жарких объятиях Юга…
Ашвилл. Томас Вулф, родившийся здесь, писал роман «Взгляни на дом свой, Ангел!», наверно, в то время, когда мы появились в городе. Тогда я даже не слышал о нем. А жаль, потому что мог бы увидеть Ашвилл другими глазами. Не важно, что говорят об Ашвилле, места́ здесь великолепные. Он расположен в самом сердце Грейт-Смоуки[114]. Древней земли индейцев чероки. Для них она, верно, была раем. Здесь и сейчас рай, если вы способны судить непредвзято.
О’Мара ждал нас, чтобы ввести в Эдем. Но мы опять опоздали. Дела приняли дурной оборот. Очередной бум завершился. Работа рекламным агентом мне не светила. Не было вообще никакой работы. Откровенно говоря, я почувствовал облегчение. Узнав, что О’Мара отложил немного денег, которых было достаточно, чтобы протянуть несколько недель, я решил, что это место ничуть не хуже других и какое-то время можно жить и писать здесь. Загвоздка была в Моне. Юг пришелся ей не по вкусу. Однако я надеялся, что она притерпится. В конце концов, она так редко бывала где-нибудь, кроме Нью-Йорка.
О’Мара сказал, что можно жить в хижине лесника как угодно долго и ничего не платя, если нам там понравится. Он считал, что для меня это идеальное место, если соберусь писать. Совсем рядом с городом, на склоне холма. Видно было, что ему не терпится поскорее отправить нас туда.
Уже наступили сумерки, когда мы добрались до подножия холма, где нам должны были передать ключи от хижины. В сопровождении долговязого придурковатого подростка мы поднимались верхом на муле, в сплошной темноте, на холм. Только Мона и я, между прочим. Поднимались медленно, трудно, под рев потока, мчавшегося рядом вниз. Была такая тьма, что невозможно разглядеть поднесенную к лицу руку. Почти час понадобился нам, чтобы отыскать прогалину, где стояла хижина. Едва мы спешились, как нас облепили тучи москитов. Придурковатый, нескладный, неотесанный малый, который за все это время не раскрыл рта, толкнул дверь и привязал фонарь к шнуру, свисавшему с балки. По всей видимости, в хижине несколько лет никто не жил. Повсюду грязь и мусор; крысы, пауки и прочие твари так и кишат.
Мы поставили рядом две раскладушки; придурок устроился на полу, у нас в ногах. Над головами у нас с шорохом носились летучие мыши. Москиты и мухи, потревоженные нашим вторжением, набросились на нас.
Несмотря ни на что, нам все же удалось уснуть.
Мне показалось, я только успел закрыть глаза, как почувствовал, что Мона схватила меня за руку.
– Что случилось? – пробормотал я.
Она перегнулась ко мне и зашептала на ухо.
– Чепуха, – сказал я, – тебе, наверное, приснилось.
Я попытался уснуть. Мгновение спустя она снова схватила меня за руку.
– Это он, – шепнула она. – Я уверена. Он трогает меня за ногу.
Я встал, зажег спичку и внимательно посмотрел на придурка. Он лежал на боку, глаза закрыты, и не шевелился.
– Тебе показалось, – успокоил я Мону, – он спит без задних ног.
Тем не менее я подумал, что лучше быть начеку. Этот немой остолоп обладал звериной силой. Я зажег еще спичку и огляделся в поисках чего-нибудь подходящего, чем можно было бы защититься в случае, если он выйдет из повиновения.
Мы проснулись чуть свет и принялись отчаянно чесаться. Было уже жарко и душно. Послав парня за водой, мы торопливо оделись и решили не откладывая возвращаться в город. В ожидании, пока наш увалень упакует вещи, мы наконец-то осмотрелись вокруг. Хижину буквально стеной обступали деревья и густой кустарник. Ни о каком виде с холма не могло быть и речи. Только шум бегущей воды да сумасшествие птиц. Я вспомнил, что сказал О’Мара при расставании, когда мы начали взбираться по козьей тропке: «Это как раз для тебя… идеальное место уединения!»
Спускаясь вниз, и вновь верхом на муле, мы с содроганием увидели, что вчера уцелели просто чудом. Стоило мулу чуть поскользнуться, и нам бы костей не собрать. Пока дело не зашло слишком далеко, мы спрыгнули наземь и двинулись пешком. Но даже тогда требовалось большое искусство, чтобы не оступиться и не полететь с обрыва.
Когда мы спустились вниз, нас представили всему семейству. Вокруг бегала добрая дюжина ребятишек, большинство полуголые. Мы спросили, не можем ли позавтракать с ними. Нас попросили подождать, они позовут, когда все будет готово. Мы в мрачном настроении уселись на крыльце и стали ждать. Еще не было семи, а жара уже стояла невыносимая.
Наконец нас позвали к столу, за которым собралась вся семья. На какое-то мгновение я опешил, не веря своим глазам: неужели эти черные точки, сплошь покрывающие еду, действительно мухи? По концам стола стояли два подростка и усердно махали грязными полотенцами, отгоняя мух. Все уселись, и мухи полезли нам в уши, глаза, носы, волосы и зубы. Несколько секунд мы сидели молча, пока почтенный старец читал молитву:
Первой радостью Марии было,Радостью ни с чем не схожей,Знать, что ее дитя Иисус —Это Сын Божий,Это Сын Божий.
Кормили изрядно: овсянка, яичница с беконом, кукурузный хлеб, кофе, ветчина, оладьи, грушевый компот. Центов на двадцать пять каждому, не считая мух.
О’Мара едва не вышел из себя, увидев, что мы вернулись так быстро.
– Что, пороху не хватило? – угрюмо буркнул он.
– Понимаешь, не выношу мух, – только и мог я сказать.
К счастью, вечером мы отправились в ресторан, который только что открылся в западной части Ашвилла. Его хозяин, мистер Роулинс, был школьным учителем. Не знаю почему, но он сразу воспылал к нам любовью. Когда мы уходили, он дал нам рекомендательное письмо к супружеской чете, которая сдавала удобную комнату за очень небольшую плату. Мы заплатили за неделю вперед, а на другой день сделали то же самое и в ресторане мистера Роулинса, чтобы столоваться у него.
С этого момента мы почти не видели О’Мару. Мы не поссорились, нет. Каждый жил своей жизнью, только и всего.
Я одолжил пишущую машинку у мистера Роулинса, который изъявил трогательную готовность услужить «литератору». Я, конечно, назвал ему внушительный список книг, написанных мною, как и magnum opus[115], над которым якобы работал в то время. Нас отлично кормили в его уютном маленьком ресторанчике. Кроме того, бесплатно приносили разнообразные дополнительные блюда, несомненно как будущей знаменитости. Иногда он совал в нагрудный карман моего пиджака хорошую сигару или заставлял взять с собой пинту мороженого, чтобы мы съели его дома.
Как оказалось, Роулинс преподавал английскую литературу в местной школе. Что объясняет то поистине королевское удовольствие, которое я получал от наших с ним бесед о писателях Елизаветинской эпохи. Но что, полагаю, больше всего привлекало его во мне, так это моя любовь к ирландским авторам. Он окончательно проникся ко мне дружескими чувствами, узнав, что я читал Йейтса, Синга, лорда Дансени, леди Грегори, О’Кейси, Джойса. Он умирал от желания взглянуть на мое последнее творение, но у меня хватило ума не показывать ему, над чем я работал, тем более что и показывать, в сущности, было нечего.
В меблированных комнатах мы познакомились с лесоторговцем из Западной Виргинии по имени Метьюз. Он был истинным шотландцем, но притом превосходным человеком. Ему доставляло величайшее, искреннее удовольствие в свободные дни катать нас в своей красивой машине по окрестностям. Он обожал хорошую еду и хорошие вина и знал, где можно раздобыть то и другое. Однажды в Чимни-Рок он закатил нам такой пир, какой, скажу откровенно, я видывал с тех пор лишь дважды. Должен сказать, что Метьюз сразу догадался об истинном нашем положении; с первых дней нашей дружбы он дал понять, что, когда мы с ним, нам незачем беспокоиться о деньгах.
Сказать о Метьюзе только это значило бы создать у читателя превратное представление об этом человеке. Он не был ни богатеем, ни, что называется, «кровососом». Это был чуткий, чрезвычайно умный человек, который почти совершенно не разбирался в литературе, музыке или живописи. Но он знал жизнь – и природу, особенно животных, которых очень любил. Я сказал, что он не был богатеем. Ему бы хотелось, и он смог бы, в одночасье стать миллионером. Но он не имел желания добиваться богатства. Он был из тех людей, редко встречающихся в Америке, которые довольствуются тем, что имеют. С ним было легко, как с братом. Часто по вечерам мы сидели на переднем крыльце и болтали часов пять-шесть подряд. Неторопливо, мирно…
Но мои рассказы… Рассказы не шли. На то, чтобы закончить простенький, к тому же неважнецкий рассказец, уходило несколько недель. В какой-то степени виной тому была жара. (На Юге жарой можно объяснить все, кроме суда Линча.) Не успевал я написать и пару строк, а рубаху на мне уже можно было выжимать. Я сидел у окна и смотрел на каторжников, скованных одной цепью, – все негры, – мерно махавших кирками и лопатами под монотонную песню; пот ручьями катился по их спинам. Чем усердней они работали, тем бессильней становились мои попытки продолжать писать. Их пение переворачивало душу. Но больше всего мешали стражники; от одного взгляда на физиономии этих сторожевых псов во образе человеческом меня бросало в дрожь.
