Петр Воробьев - Горм, сын Хёрдакнута
– Так кто… – ярл осекся.
Он уже видел это лицо, изображенное на серебре, но художник, хоть и отменно постарался, не смог передать всей его красоты. Это было очевидно даже в присутствии сложной смеси боли, гнева, и пренебрежения, не особенно подобавшей тонким, чеканным чертам девы.
– Тира Осфосдоттир, – Йормунрек только что не лопался от самодовольства. – Твоя пленница, держи!
Он кинул конец цепи Горму.
– Так выходит, горожане…
– Да, как-то ей удалось спастись.
– А как ты…
Конунг, не в силах дольше бороться с натиском тараканов, заржал:
– Мне ее выдал ее же предводитель войска – решил, чем отправляться вместе с хозяйкой в изгнание или собирать новое войско и поднимать восстание, ему лучше будет, если я его поставлю ярлом в Этлавагре!
– А ты…
– А когда мне предатели были нужны? Вот его-то я сейчас на дыбе и запытаю! Верная трупорешина! Все, забирай своих дикарей и эту камышовую кошку! Торлейв, пошли стражу за Леонтоде! Нет, ну это просто праздник какой-то…
Глава 67
Серое небо и серые утесы отражались в сером море. На воду, на крыши хором и ухожей, на остовы недостроенных кораблей, и на серую землю падала смесь мелкого мокрого снега с холодным дождем, известная под более коротким именем дряпни. Дневной свет, даже через большое – три пяди на две – остекленное окно, был ненамного сильнее огня висевшего на цепи под потолком трехфитильного светильника. Из гридни под крутой гонтовой крышей, на которую с шелестом сыпалась дряпня, Ушкуй бросил взгляд на гавань, где с полдюжины конопатчиков радели о швах в брюхе Пря́мого, кренгуемого на пологом песчаном берегу вместе с несколькими стругами и одной бодричской ладьей.
– Напиши мне семь, два, и девять, – сказал он Букану, на корточках склонившемуся с писалом над куском бересты.
Высунув от старания язык, тот принялся водить по бересте.
– Вот!
– И что вышло?
На бересте, в окружении трех знаков, скакал палочный всадник на палочном коне, копьем поражавший палочного неприятеля. Всадник был обозначен как «Быкан,» а враг как «Емурнек.»
– Неплохо, только это не семь, а шесть. Смотри, как проверить. Посчитай, сколько углов. Ты нарисовал четырехугольник и разделил пополам. Считай углы.
– Шесть?
– Верно, а семь будет вот как, – на другом куске бересты, Ушкуй начертил четырехугольник и добавил к нему треугольник. – Напиши мне теперь четыре и одиннадцать.
Букан нарисовал четырехугольник, потом – еще один, разделил его пополам продольной чертой, и прилепил сбоку треугольник:
– Вот! А дюжина будет так?
Мальчонка нарисовал третий четырехугольник побольше и разделил его крест-накрест на четыре треугольника. Его отец улыбнулся.
– Верно, а этого я тебе даже не показывал. Ну, раз ты сам дошел до дюжины, надо открыть тебе тайну.
– Тайну?
– Смотри!
Землепроходец нарисовал галочку.
– Это что?
– Один!
– Теперь смотри! – под галочкой, Ушкуй добавил прочерк. – Что получилось?
– Баклан над морем?
Шкипер Пря́мого рассмеялся.
– Сколько углов у прочерка?
– Нисколько?
– Верно, и он обозначает ничто! Эту тайну мало кто знает, слушай сейчас внимательно. Единичка, а под ней нисколько, это значит одна дюжина и нисколько единиц.
– А так что выйдет? – Букан добавил прочерк под семеркой.
– Семь дюжин. А это что? – Ушкуй нарисовал еще один прямоугольник под четверкой.
– Четыре дюжины и четыре?
– Опять верно. А почему это такая тайна?
– Потому что сухопутные крысы…
Букан засмеялся.
– Сухопутные крысы, они записывают числа рунами. Назови первые шесть.
– Вещь, ушкуй, терн, аз, разлука, костер.
– Разлука, – печально повторил напугай, до того дремавший, сидя на украшавшем южную стену черепе большерогого оленя.
Исполинские рога, каждый с десятью отростками, занимали все пространство от угла до угла. Олень был добыт Лютом где-то на полпути в квены.
– Хотят написать «четыре,» пишут четвертую руну, а над ней ставят закорючку, чтоб знать, что это число. Так до руны «нужда.» С руны «иней» счет идет на десятки, так что «береза» – это восемьдесят. А последние четыре – это сотни. А дальше добавляют кружочки, черточки, и так далее, – Ушкуй нарисовал руну «Вещь» и обвел ее кружком из точек. – Вот, сто тысяч. Но главное, они не понимают, что нисколько – это тоже число.
– А почему сухопутные крысы считают на десятки, а мы на дюжины?
– Сынок, они все по пальцам считают, – шкипер скосил глаза, свесил из одного угла рта язык, и принялся загибать пальцы.
– Крысы, – неодобрительно изрек напугай.
– Десять делится только на пять, – Ушкуй помахал пятерней. – и на два.
Шкипер развел руками и продолжил:
– А на что делится дюжина?
Букан задумался.
– Погоди, мы «делится» с тобой еще не делали, – вспомнил землепроходец. – Но морской счет ведется на дюжины потому, что с дюжинами удобнее управляться.
– А всегда ушкуйники считали на дюжины, а крысы на десятки?
Тут пришел Ушкуев черед задуматься.
– Сказать тебе правду, сыну, не знаю. Может, и не всегда. До сумерек богов, все сильно по-другому было. Взять хоть дятлов.
– Дять хоть взятлов, – переделал Букан и развеселился. – Пошли в снежки играть?
Внизу послышались шаги. Землепроходец думал вслух:
– Сейчас дятлы летят стаей. Встретится на пути тур, носорог, или слон – задолбят, а потом ждут, пока в трупе опарыши заведутся, и их клюют. Почему сразу не едят? Клювы у них чуть-чуть загнуты, не как у ястребов или воронов, неудобно мясо драть. До великой зимы, может, жуков да личинок из-под коры добывали, а как деревья перестали расти, к новому корму приспособились, да не до конца еще?
– Что за дурь ты моему внуку рассказываешь? – Лют, поднявшись в гридню, коротко рассмеялся. – Я тебе в простоте моей про многое верю, даже про лошадей в полоску в южной земле и про зайца, у которого еще один заяц в сумке на животе сидит, но чтоб дятлы деревья долбили, это уж слишком!
Наволокский воевода подхватил на руки бросившегося к нему Букана.
– Я тебе, Буканушко, гостинцы привез, жемки писаные островские, да потешные виды из Альдейгьи, – опустив внука на пол, дед мотнул головой в сторону Новожеи, показавшейся на лестнице с корзиной пряников и свитком из нескольких листов недавно пришедшего из доней изобретения, называемого бумагой.
В донях, правда, бумагу делали из растрепанных на отдельные нити льняных и конопляных тряпок, а в Альдейгье, какой-то Яросветов жрец вмиг догадался, что с тем же успехом, но гораздо дешевле, листы можно сработать из растительных волокон, уже нужным образом размягченных и обильно присутствовавших в слоновьем помете. Сырье придавало бумаге желтоватый цвет, но даже особенно не выделялось запахом. Учитывая любовь венедов к письменному слову и слонам, семя (полупереваренное слоном) нововведения не могло пасть на более благодатную почву – месяца не прошло, как бумажные производства появились в Острове и в Альдейгье, по соседству со слоновниками.
– Лубки! – Букан развернул свиток.
На первом листе было оттиснутое сажей с резной липовой доски и затем вручную раскрашенное изображение, как гласила пояснительная надпись, «балия с завечерней земли и дельфимонов.» Под последними, скорее всего, имелись в виду полуручные косатки Инну, поскольку черно-белые животные тащили балию из ярко размалеванного в синий цвет моря рыбу. Художник, увы, явно никогда не встречался ни с настоящей косаткой, ни даже с дельфином, вследствие чего «дельфимоны» были похожи на длинномордых и длиннохвостых собак с перепончатыми лапами. Последнее не исключало и Саппивока с его выдрой как возможных нечаянных виновников путаницы.
Выражение лица воеводы сменилось с непривычно-умиленного на каждодневно-свирепое, когда он обратил взгляд на зятя:
– Собирайся. Птахе я уж сказал – в Альдейгью едем. Селимир зовет.
– Селимир зовет – что, беда какая? – шкипер насторожился. – Йормунрек снова на север подался?
– Селимирова внучка на сносях! – Лют взглянул на Ушкуя еще свирепее.
– А я здесь причем?
– Ты родня! За шурина твоего Смеяна-то пойдет! – Лют не выдержал и хрюкнул от смеха. – Беркут мух не ловит, с самим посадником породнимся. И вот еще что…
Воевода запустил руку за полу крытой шубы, извлек на свет кошель, и вытащил из него свиток – не берестяной и не бумажный, а веленевый с восковой печаткой.
– Что-то из-под тебя надо Быляте…
Указывая на непонятное место в следующем лубке, Букан спросил:
– Дедушка, а что такое «жепь ебрило?»
Глава 68
Исполненный чувства собственной важности, Хлифхунд продолжал:
