Gerechtigkeit (СИ) - Гробокоп Александер

Меж тем бьют Идена изобретательно и подло, не оставляя шанса дать сдачи, чаще всего неожиданно, как-нибудь походя, будто случайно, мимоходом толкая на предметы мебели и стены, роняя со стульев, коек, кушеток и каталок на пол, бьют локтями под ребра, ладонью по шее, кулаком по почкам, коленом по яйцам, бьют обернутым в полотенце мылом куда придется, пользуясь удобством вязок прямо в палате, бьют резиновым жгутом, садовым шлангом, мокрой тряпкой, бьют всем скопом и по отдельности, бьют по любому поводу и без, так как тогда находится другой неотмщенный повод из более ранних. Путем умелой подножки и толчка в спину Идена спускают с главной лестницы, пользуясь тем, что для серьезных травм ступени у нее слишком широкие и недостаточно крутые. За категорический отказ принимать участие в добровольной трудотерапии в виде уборки под наивным, но грубо высказанным предлогом ее добровольности Иденом в буквальном смысле вытирают пол во всем коридоре и сменной одежды после этого не выдают, так он и ходит остаток дня с ног до головы в пыли и мастике, бормоча нараспев что-то неразборчивое про айне кляйне миккимаус, а уже вечером как ни в чем не бывало берет с подоконника горшок с фикусом и швыряет его Адлеру в голову, но промахивается, и этим добивается-таки внеочередного успокоительного укола в плечо и ночи в изоляторе. В рамках изгнания демонов экстремизма его вообще потчуют самыми различными средствами из больничного арсенала, в том числе раритетными, как, например, препараты дурмана и лития, а кроме того, часто тычут лицом во всякие субстанции вроде овсяной каши или горохового супа и с разными целями таскают за волосы — Оливер подозревает, что Идена потому и не стригут, чтоб удобнее было таскать за волосы, так как самого Оливера стригут регулярно и даже не слишком плохо.

И тем не менее он продолжает упорствовать, с каждым проведенным таким образом днем лишь сильнее стервенея, и невольное восхищение этой стойкостью ничуть не мешает Оливеру полагать за ее причину исключительно непроходимую глупость нового товарища по несчастью, которая мешает ему отследить взаимосвязь между своим поведением и вытекающими из него злоключениями. На это Иден отвечает насмешками над беспрекословным сотрудничеством Оливера с представителями местной власти, называет трусом, плаксой, размазней, бабой и слабаком, выражая тем самым презрение и осуждение.

Впрочем, до настоящей ненависти и даже до поползновений к драке дошло лишь тогда, когда вскрылась вся эта неприятная ситуация с Бриггсом, в которой без Оливера не обошлось — да, прежде всего в произошедшем Иден винит именно Оливера, считая, что такие люди, как Оливер, своим непротивлением внушают таким людям, как Бриггс, иллюзию вседозволенности, и потом приходится идти на крайние меры для того, чтобы эту иллюзию развеять.

Несмотря на жалкие попытки Оливера все отрицать, догадаться о происходящем было нетрудно и без него; в какой-то степени с Бриггсом все стало ясно еще при первой встрече, при виде его хмурой бульдожьей рожи, кубического коренастого тела, не слишком длинного, но широкого, и жутких крокодильих глаз, глубоко посаженных в мучнистый лысый череп, — с первого же взгляда в них Иден сразу понял, что Бриггс отличается от остальных, что он столь угрюм и неразговорчив потому, что до кости источен изнутри червем какой-то мрачной безымянной хвори, которая находит выход в нуждах столь мерзких, что его сторонятся даже сотрудники. Этот взгляд напомнил Идену единственно глаза человека, встреченного однажды давным-давно в том параллельном, недосягаемом теперь мире, где он обитал раньше, где был когда-то нарядный парк, свежий осенний воздух, легкий шорох падающих с каштана листьев, насыщенное синее небо, под которым тот человек намотался на них с кузиной Вирджинией, стоило только няне отлучиться за мороженым, и настойчиво зазывал за собой в чащу, в розарий, к пруду, к каруселям, вообще хоть куда-нибудь в сторону, притворяясь фотографом, и от того, чем сочился его застывший взор, гадко сделалось еще тогда, хотя по причине юного возраста Иден не в состоянии был определить, что же это такое смотрит на него сквозь чужие глаза и к чему конкретно примеривается. Однако там в распоряжении у него была свобода, свойственная параллельному миру, и вокруг был целый парк с рассеянными по дорожкам людьми, и все стороны света, куда при желании можно было убежать, хотя он не убежал, потому что кузина Вирджиния была на год младше и не поспела бы за ним и осталась бы на растерзание этой доисторической твари в глазах фотографа, так что пришлось мужественно дожидаться возвращения няни, на все вопросы и предложения незнакомца коротко отвечая суровым “нет”, нет, нет, как заведенный, твердил Иден, мучаясь неизвестностью и невозможностью понять собственное отвращение, благо человек сдался и ушел еще до того, как показалась на горизонте няня, которой он ничего рассказывать не стал, повинуясь неопределенному желанию поскорее все об этом позабыть, и позабыл вплоть до тех пор, пока не повстречал Бриггса, из которого на него уставилась та же неживая рептилия, и от одного этого Иден без всякого видимого повода тут же сделался kampfbereit.

А вскоре и повод обнаружился, когда оказалось, что Бриггс примерно раз в три дня бывает ночным дежурным в их отделении, и тогда время от времени происходит нечто не совсем объяснимое, то есть посреди ночи дверь в их палату отпирается, после чего Оливер молча встает со своей койки и выходит из нее в коридор, затем дверь снова запирается, и оттуда слышны лишь удаляющиеся шаги Оливера и Бриггса, а спустя какое-то время все повторяется в обратном порядке и возвращается на свои места, в том числе Оливер — к себе в постель, и если после еще подождать, прикидываясь спящим и борясь в это время со сном, то можно разобрать, как он едва слышно всхлипывает под своим одеялом, наивно полагая, что теперь уже все успокоилось и никто его не услышит. В самый первый раз Иден, не в силах понять такой покладистости, решил было, что причиной тому являются какие-то физиологические особенности Оливера, так как по той же схеме из палаты можно выйти ночью в туалет, разве что дверь так услужливо сама по себе не распахивается, и для того, чтобы добиться внимания дежурного санитара, порой приходится минут по пятнадцать в нее колотить. Однако же этот вариант изжил себя, когда выяснилось, что такая необъяснимая последовательность событий имеет место только в те ночи, когда дежурит Бриггс, и всякий раз венчается беззвучной истерикой его соседа, и поэтому рано или поздно он в конце концов переместился на соседнюю с Оливером койку, чтобы говорить потише, и приступил к допросу.

Оливер уверял поначалу, что ничего, ничего особенного там не происходит, совсем ничего, но сам же от этого расстраивался все заметнее, и в конце концов признал, что не происходит, скорее, ничего хорошего или приятного, равно как и слишком невообразимого — напротив, все там обстоит довольно банально и предсказуемо, да и длится недолго, если не дергаться. От этих признаний Иденом все сильнее овладевало возмущение, размах которого затмевал все предыдущие огрехи лечебницы, и в ужасе перед этой штормовой волной, неспешно вырастающей где-то внутри, он спрашивал — что же ты, даже рассказать никому об этом не пытался, врачам, например, этой проклятой суке Розенталь, которая по своей психотерапевтической специальности обслуживает и самого Идена, бездушной кукле Розенталь, привыкшей свои сеансы проводить за заполнением больничных карточек, в гробовом молчании под тусклым взглядом очередного зомби, так что только ручка по бумаге скрипит, да жужжит где-то в недрах просторного кабинета невидимое насекомое.