Андрей Иванов - Бизар
В порту курили трубку. Она свистела и еле тянулась. Отдавала горечью на языке. Хануман не стал ее чистить, выбросил в море.
– Everything is falling apart,[18] – сказал он.
Я спросил его, почему бы не скрутить хорошенький джоинт, вместо того чтобы курить гарь, добавить побольше свежего гашиша? На это он ответил, что гашиша не так уж и много, надо экономить.
– Сам видишь, в какой дыре оказались. Где тут взять халявный гашиш?
Я предложил съездить в Хускего. Он скривился, но согласился скрутить один крепкий джоинт… покурить и подумать: ехать – не ехать? Укрылись в конюшнях музейного баронства, он скреб ногтем гашиш (комочек был еще весьма приличный, могло надолго хватить); я сушил табак; он скреб и бормотал себе под нос:
– Кажется, мы влипли с этим идиотом. Мне почему-то кажется, что он не поставил «кадет» на продажу.
– Я просто уверен в этом! – выпалил я. – Он и не думал его ставить на продажу! Это же денег стоит. Там аренда, процент от продажи… Да и кто возьмет такую рухлядь?
– Вот-вот, – кивал Хануман, зловеще ухмыляясь. – Он и не думал его выставлять на продажу. Он его уже продал! Суши табак тщательней! Втихаря продал на какой-нибудь свалке на запчасти или в каком-нибудь лагере… каким-нибудь грузинам! За штуку… А сколько еще дадут за такой раздолбанный «кадет»? Штуку крон, не больше! Продал и молчит. Чтоб не возвращать.
– Так, может, прижать его?
– Прижать… Хэх, Юдж, ты кто? Ну кто ты такой в этой стране? В Дании прижать могут только Ангелы Ада или Бандидос![19] Не смеши меня. Прижмешь ты его, он в ментовку позвонит или стаффам скажет. Они приедут в очередной раз бабло ему выдавать, он им шепнет, ты и не услышишь! И куда ты побежишь? Без денег. В Хускего?.. Проще сразу ехать.
– Так едем!
– Нет, я так не сдамся. Надо что-то придумать, вытянуть из него все до последнего, и еще – надо ехать в ближайший город. Что там было у нас? – Его черты исказились, он стал похож на помешанного. – Свенборг? Как думаешь, Юдж, может быть гашиш в Свенборге?
– Он может быть где угодно, – сказал я.
– Да, ты прав, и все же…
Я хотел его спросить: «При чем тут гашиш?», но он так сосредоточенно мельчил его, с таким страданием в морщинах и отупением в глазах, что я замолк, просто ждал, когда он скрутит.
Закурили… Чувствовалось, что Хануман все равно поскупился.
Через несколько дней Хануман нашел задрипанный цветочный магазин, купил сухой мак, сварил головы, мы потихоньку тянули варево, думали, изредка взвешивая, куда ехать: в Свенборг или сразу в Оденсе… или Нюборг? А, Юдж? Может, сразу в Нюборг? – спрашивал Ханни, я пожимал плечами, а его и не интересовал мой ответ, он говорил сам с собой, отмачивал в опиумном вареве табак, крутил самокрутки. Они еле тянулись. Голова наливалась густым гулом – скорей от усердия, чем от опия.
Было бабье лето, которое ничуть не вдохновляло Ханумана. Он застегивался на все пуговицы, заматывался в шарф, натягивал рукава свитера на руки. Он готовился. Холод должен был навалиться не сегодня-завтра.
– Просто ветер подует чуть сильнее, море почернеет, небо помрачнеет, и все, прояснения не последует, – бубнил Ханни, не вынимая сигареты изо рта. – И это может произойти в любой момент, мэн! И что мы будем делать? Понимаешь, о чем я говорю? Мы снова застряли!
Так и было: в природе чувствовались скудость и безразличие. Свинья-копилка опустела, раз в неделю солнце медяк тебе кинет в обед, и снова черный хлеб да вода. Зима подгребала, как безногая потаскуха, расправив подол. Мы в нее проваливались, как покойники в могилу.
Более того, Хануман считал, что мы уже сидели в яме по самое горло и выбираться из нее не было смысла. Несмотря на мягкий бриз и солнышко, Ханни считал, что зима уже началась; по его меркам, зима уже полновластно правила. Поэтому он носил плащ, шарф и перчатки, серую шляпу с полями. Он был похож на детектива (ему нравилось, когда я ему это говорил).
Дорога вилась, и везде была вода.
– Смрадная медуза! – бурчал Хануман. – Все, кто хоть раз воспел море, океан или вообще какой угодно водоем, ничтожества! Каким же идиотом нужно быть, чтобы тратить время на подобную чушь! Уж лучше воспевать шлюх, вот как ты, Юдж, честное слово! – кривил он рот. – Или свой член, как Моррисон! Но не море! Не эту величайшую свалку! Это же самая грандиозная свалка! Море! Посмотри на него! Это же омерзительно! Отвратительная безличная масса воды, вот и всё! Ничего больше!
В ответ море угодливо ластилось к нашим ногам, облизывая гальку, иногда срыгивая тину, иногда брызгаясь.
– Мерзкая тварь! Знаешь, что меня бесит больше всего? – хрипел он, дергая меня за рукав. – Что морю насрать, если ты в него плюнешь. Ему даже по кайфу будет умножиться на каплю. Ты не можешь его пнуть ногой или дать тычка. Ничего не можешь ему сделать! Понятно, что камню, о который ты споткнулся, нет дела, он и не почувствует боли, если ты его пнешь в отместку. Но море ты даже ударить не можешь! Проклятая лужа! Оно не только не чувствует, но и не имеет плоти! Какая подлая стихия! Вся наша природа устроена так, что ты вечно остаешься в дураках. Человеком быть труднее всего, Юдж, согласись!
Я соглашался.
Глядя в воду остановившимся взглядом, Хануман продолжал:
– А теперь, когда человек так расплодился, стало совсем трудно. Особенно мне, философу. И знаешь, что я думаю, Юдж, что у меня на роду написано – жить в нищете и знать все о людях и мире вообще и не иметь ни малейшего шанса извлечь толк из этого знания! Какая-то безысходность, как проклятие! Вот и с морем тоже… Перед тобой сотни, тысячи километров проклятого моря, и ничего не поделать! Оно будет издеваться, кривить тебе рожи, смеяться в лицо, а ты ничего не можешь ему сделать, ничего! Вот поэтому наши предки и придумали богов и прочие легенды. Они хотя б в мифах отыгрывались. Но как убого это у них выходило! Как убого!
По его ботинкам бегали солнечные зайчики, прыгали ему на лицо, и казалось, будто Хануман гримасничал.
– Наши деньги подходят к концу, Юдж. Зиму на них не протянем. Надо решать, куда ехать на последнее… В Фарсетруп или Копен… или куда…
– Хускего, – сказал я твердо, – надо ехать в Хускего! Близко и надежно.
– Это хороший вариант, – согласился Ханни и тут же скис: – Но не уйдем же мы с пустыми руками? Юдж, неужели не вернем свои бабки?
– Мне на это наплевать, – искренне ответил я.
– Мэн, я тебя не понимаю, – вздохнул Ханни. – В нас так много общего, и все равно иногда я тебя не понимаю совсем. Ты как лунатик!
Надолго зарядили дожди. Пили чай с грибками, часами играли в шахматы. Хануман думал, как обобрать Михаила, пока тот думал, как запустить свои лапы в его карман. Не знаю, насколько отчетливо это понимал Хануман. Он шмыгал носом, открывал атлас, закрывал, морщился. Однажды он встал и, не говоря ни слова, ушел наверх, бросив партию в самом развитии интриги. Я сидел и ждал его… целый час! Солнце то проступало, то пряталось. Фигуры на доске то наливались объемом, то делались плоскими. Камыш шептал. Листва шелестела. Черно-белая кристаллическая изнанка проступала сквозь вещи, стены, стекло. Хануман так и не вернулся.
Это была последняя наша партия.
* * *Михаил бывал в порту, впадал там в идиотическую задумчивость, пил пиво, глядя вдаль, чесал грудину; тяжелое мрачное море вздыхало, поднималось и опускалось. Стихия манила Михаила. Так он решил купить лодку. По-другому и быть не могло: ему нужно было переехать сюда, в захолустье, чтобы найти еще один способ, как потратить чужие деньги. Он спать не мог, зная, что там, наверху, в карманах Ханумана и Ваньки есть какие-то деньги. Он дергался на любое шуршание! Даже если я просто листал журнал, ему казалось, что кто-то шуршит купюрами, пересчитывает деньги. Одного этого было достаточно, чтобы его тут же бросило в пот! Даже если мы с Иваном и Машей играли в дурака. Карты с шелестом разлетались по столику, и это тревожило его воображение. Он недоброжелательно поглядывал в нашу сторону. Поглядывал так, будто пытался уличить нас, поймать на том, что мы все-таки не карты раздавали, а купюры. Он не одобрял почему-то игру в карты. Причем если играли мы с Иваном, то он находил повод нас за чем-нибудь заслать, придумывал какое-нибудь дело, в котором ему требовалась наша помощь, но особенно ему не нравилось, когда с нами играла Мария. Тут он прямо изводился. Начинал стрелять глазищами. А вечером устраивал ей выволочку. Он с болью смотрел, как Хануман достает деньги из кармана, дает мне, чтобы я чего-нибудь купил, – Михаил ерзал, дергался, расплывался в нервной улыбочке, предлагал подкинуть на мопеде, говорил, что сам сгоняет, лишь бы заполучить деньги себе, пощупать хотя бы… В чьих-то карманах лежат деньги, и ничего с этим не поделать. Рано или поздно эти деньги потратят – не он и не для него. Эти мысли не давали покоя Потапову. Мучился, потел и, наконец, объявил, что ему пришла в голову гениальная, как он сказал, идея: купить лодку, сделать кабину, повесить мотор и продать как катер! Он считал, что можно будет насобирать материала, который валялся там и тут, только надо было походить, наскрести с миру по нитке, щепка к щепке, гвоздик к гвоздику, покрасить, поставить скоростной мотор, который тоже можно было где-нибудь раздобыть, и продать такую лодку потом штук за двадцать пять или даже тридцать!
