Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Этот молодой политик, да, который при подножке, поставленной его карьере смертью, пересаживается вперёд к вынужденным случаям; голубоглазым блондинам, которые ни о чём ничего не знали. Они парят под потолком, любительские снимки, за две минуты проявленные, увеличенные и смятые, и всё же: мы должны держать головы выше, ибо они поставлены над нами!

Вообще: этот классный господин председатель, который повязан единственно законами своего шарфа, порхает здесь, среди нас, и улыбается в объектив, который определён им самим и потому пошлый и действующий, он пригласил нас сегодня. Теперь мы едим и потом не платим. Вы можете сегодня спокойно начистить рожу вашим сапогам, господин председатель, и не следите за ними, они нам велики. Падают предписания. Ещё раз выступают русские степные степ-танцоры с красивыми, мягкими глазами. А потом явится пехота пинальщиков-немцев, которая тоже может сдать свои прежние номера, чтобы взять с собой нас, хотя мы бы лучше сидели у костра и пели венские песни! Зато потом у нас будет достаточно времени: мы, ведь только мы находимся, как бог, по ту сторону времени. Мы можем охватить одним взглядом будущее и прошлое, но мы этого не хотим. Вам стоит только обернуться, мой господин, как они уже здесь, умершие, здесь, в ложе реки, они работают над своим родом так, что только клочья летят. Нельзя отрицать, убогие любительские фотографии незначительных посыльных всё ещё у нас в руках, поскольку сейчас мы будем выделены, к счастью прямо в воду. Но на этих фото совсем ничего не видно, не видно даже, с какой стороны у нас позвоночник.

Классную майку с голыми плечами и очень большими проймами носит сегодня Эдгар Гштранц, так что от него (отдай пустоту тому, кому она подобает!) видно больше, чем у него вообще есть, тело разоблачает его до самого удобного дыхания, но Эдгар сливает к тому же ещё и эротическое напряжение в 100 вольт из корней рукавов, это добрая половина розетки. Это последнее, но действительно уже самое последнее, он отнял ещё у женщин. И теперь этот молодой Эдгар, так беззастенчиво обнажившийся здесь вместе со своей теннисной ракеткой, стал единственным местом, куда я ещё хочу пойти, но оно меня не принимает; ну, тогда я пойду к ручью, последую за моими слезами. Но он между тем так вырос, просто поток с клыками! Кто, как я, принадлежит к осенней коллекции жизни, тот скоро, как вялый листик, вспорхнёт в воздух по одному мановению руки и низвергнется, плохая карта, с расстёгнутой рубашкой, в темноту, и там на неё упадёт земля, на всех на нас. Свернувший поток крови казнённого станет жиже, конечная морена с последними хрящиками ещё немного протащилась по траве, которая после неё быстро снова распрямилась, снова срастается торс, голем, мясо к которому сформировано так чудесно; с облегчением вздыхает осиная матка, королева насекомых, королевская самка (я думаю, «ауди-80 ООО» или это был «БМВ» среднего класса?), она наконец избавилась от своего груза, хоть её внутренность теперь настоятельно нуждается в полной очистке шампунем, даже эта теннисная ракетка запеклась в питательном креме на основе плаценты и маточных труб, который был произведён из водителя, тоже сидевшего внутри, посредством духовного превращения, и что из всего этого вышло? Демиург Гштранц, истинный, часто ранимый австриец, который чуть было не выиграл пред-пред-последний Петушиный гребень, я имею в виду: на Петушином гребне он просто не мог выиграть! Поскольку он многого про себя не знал, зато теперь много знает не про себя. Ведь он столько хранился к земле. С двумя своими спутниками, сделанными из мёртвых тел самострельных сыновей лесника и небольшого количества газетной бумаги, этот свежевыпущенный на волю волк убегает стройной, протяжной рысью прочь и снова прямиком в землю, или земля на сей раз сама идёт к нему навстречу! Он получил в качестве надгробного камня красивую мраморную фигуру, Эдгар, тогда как из простреленных голов детей лесника, из острых щелей и осколков прорастает зеленоватая плесень, так что крышка на эти головы уже еле налезает. И одному из них приходится держать свой левый глаз за черенок, поскольку вечность давно пробует его слизнуть, м-м-мц, человеческое лицо, всё же попытайся сохраниться! Ойе, оно растекается! Некоторые линии, к сожалению, уже разъехались, когда мы, запыхавшись, спешили на перрон, где заседает самый страшный суд, судок с едой быстрого приготовления, — просто избыток мёртвых любителей быстрой езды, превысивших скорость, — за судок хватаются уже наши невидимые повозки, ещё на бегу, на быстром ходу, в котором они, медленнее и вместе с тем быстрее, чем мы, живые, неотвратимо должны застыть на полпути.

Другое дело коридоры здесь, в гостинице. Из них ещё выступает сок, который скоро замёрзнет, так внезапно похолодало. Но снаружи, наоборот, стало гораздо теплее, оттепель, снег растаял, причины для вскрытия и всплытия земли многообразны. Дверь распахнута пинком, и люди, прежде всего карточные игроки у двери, глядят на новоприбывших, которые, руки за спиной, тут же принялись сновать по залу туда-сюда. Лишь через некоторое время до нас дошло: по нас прошлась целая туша дичи. У неё вставные стеклянные глаза, и на ней висит бирка, где или когда она была застрелена. Так наши головы поднимаются, и непередаваемое передаётся. Вот спортсмен теряет самообладание, и как раз та доска, на которой он явился к нам по водам сумерек, выскальзывает у него из-под ног. Дар езды у этого посланника богов теперь будет вылит в ледяную канаву, и там он его с наслаждением слижет, разноцветную сахарную посыпку. Крутой склон спит и видит, как он идёт: бросок за спину, щипок за нос, прыжок по волнам, и опп, и опп-ля! Мы, дети, давно упорхнули из дома, рассеяны по всему миру, порой я закрываю где-нибудь в мире глаза и плачу в долину Циллерталь: мнения, к какой марке хочешь принадлежать, разделились на несколько лагерей. При всём желании не запомнить все фамилии, выбор почти безграничный. И молния, рокочущий гром этой строптивой моды, при которой человек в своей тяге к бумовому спорту перепахивает на доске снег (летом траву) и встречает в отсветах альпийской крепости, за которой она окопалась от разочарований, следующую персону: Гудрун Бихлер, которая на мгновение пришла в сознание — прямая, нагая и холодная, как она есть, с её резиновым выменем и смутной выемкой внизу, где она заросла травой. Теперь она топает ногами и воет от ужаса, что почерпнула свою экзистенцию из одной слишком горячей спортивной пушки, и она действительно настолько горячая, эта экзистенция, что Гудрун тут же выпускает её из рук. Чистый луч ты, знание, ты беспокойно ходишь туда и сюда по каморке этой бедной головы. Ещё мы знаем среди нас спортсменов высокого класса, но в конце профессионалы узнают только самих себя, причём там, где больше бабок, чтобы и прочие люди не чувствовали себя сиротливо.

Студентка медленно приподнимается у окна коридора, где она оказалась укрыта от света великих спонсоров вечности. Она проводит рукой по лбу — не в обмороке ли она пребывала? Держась за подоконник, она встаёт и смотрит через иллюминатор австрийского стандарта, который милостивый бог, обеспечивая людям право на обозревание, сотворил специально для сельских пансионатов (чтобы старичкам не приходилось ради этого спускаться по лестнице, когда они хотят знать, что там творится внизу, в аду диетической кухни); там, внизу, раскатывается и скользит — иногда пропадает, иногда снова добавляется — новый отпускной флирт Гудрун — Эдгар Гштранц, который поспешил прямиком к ней наверх, красота и любезность в одном лице; что это он несёт перед собой? Он рекламоноситель! Он смотрит на себя! Белая Женщина летит к нему, раскрыв губы, словно зажав в зубах флакончик кроваво-красного лака для ногтей и разбрызгав его в приступе неудержимого кашля на свои запястья, откуда вязкая красная жидкость тонким ручейком стекает вниз. И эта женщина — она, или это я: Гудрун Б. У неё ледяная кожа, голубовато-белая, и все её щели, словно клюв козодоя, широко разверсты, чтобы было видно, что у неё нет двойного дна. Нет сомнений, ведь это она, Гудрун Бихлер. Она явилась сюда и, холодная, как замёрзшее поле, подковала собой эту лошадь действительности, которой всегда надо держать ногу, иначе лягнёт.

За короткое мгновение Гудрун осознала всё, что происходит. Она — это она сама, но она застряла на половине своего пути, ибо на раны её тела не наложили пластырь, и почва, на которой мы все стоим, грязь, глина, в которой покоятся мёртвые, решительно вывернута наизнанку. Эта земля хочет доказать: за слухами, которые постоянно возникают, ничего не стоит. Наше прошлое просто-напросто пусто, как и наши карманы. Была ли напрасной жизнь Гудрун? Кажется, она не только отнята у неё, но даже отдана другой! Вставать так тяжело. Она пытается встать на ноги, но это удаётся ей лишь наполовину, она встряхивает головой, но это не её преднамеренное движение, у неё такое чувство, как будто в ней весело прыгает рыба — туда, сюда и в Ничто, гоняясь за невидимым псом. Она видит, как Эдгар стоит, словно скала, на своей доске и делает из себя фильм: я из Австрии, поёт при этом австробородый, этот певец, который ещё раз заново изобрёл рок, чтобы тот милосердно заслонял певца от судьбы, как абажур заслоняет ночник. Потянешь за шнурок — и начинается рок. И этот пансионат для пенсионеров, ведущий прямиком в землю, превратился временно в своего рода дискотеку, его задачей стало делать музыку. Не упоминали ли мы в нашем рассказе одну группу тихих людей, которые сидели за столом у двери и выражали своими телами одобрение? Они как раз встали и стали протискиваться вперёд, к отдыхающим, ритмически прерывающим музыку аплодисментами, — что за веселье вдруг! — люди, которые тоже ставят сейчас своё уверенное выступление на службу хорошему делу, ибо свет скоро будет переведён в темноту, деньгами пожертвуют, имена и суммы будут вызваны на экран, и если выкликнут ваше имя, то вы должны, моя дама, мой господин, идти, как все, и выдать себя для нас. Мёртвые, в конце концов, тоже отдали от себя очень многих. Этот выход можно превратить в шоу, это знает зеркальная лестница, по которой Гудрун пытается двигать свои босые ступни. Ничего не выходит. Она крепко взросла, я имею в виду, вросла. Экран в опьянении счастья, поскольку имена жертвователей и жертвенниц крутят на нём свои пируэты. Под музыку, которая становится всё громче. Эти городские в своих старомодных костюмах, которые совсем не подходят сюда, хотя настроение у них, кажется, тоже превосходное: выходите вперёд, милости просим — нет, не милостыни! — теперь вам можно! проникнуть в покои чужих людей, к которым они тщетно стучались больше пятидесяти лет! Таковы правила соревнований в зале, мои дамы и господа, даже если вы сейчас скажете, что вы никого не ревновали. Вилфред, и Ганси, и Райни, и Вольфер, ужаснейший из всех, его имя пришло мне в голову, поскольку он иногда появляется на сцене в спортивном костюме для пробежек, который выглядит так, как будто из него отовсюду сразу выросла борода серны. Осторожно: они идут! Восторженные вопли, сигнал к громовым аплодисментам, выкрики, свист, это ведь последний раз, давайте будем снисходительны! Австровизг в этом австрийском кольце, по которому профессионалы больше не ездят, зато любителей хоть отбавляй, и они катаются друг с другом на машинках, эти годные к управлению транспортным средством, но быть просто годными им мало. Внимание, водитель класса В: мы в любое время снова поставим вам первоклассного водителя, вождя и фюрера! И даже ещё лучше, чем прежний, тот, с красивыми руками, подумать только! Кто мы против него, дичь. Она рвётся из клетки независимо от того, оставили дверь открытой или нет, она выскакивает, как из распахнутой ширинки, мясорубка, неистово прядущий шелкопряд, который тут же снова рвёт материю, сотканную им. Так, теперь кричащие гости зала загребают дверные и оконные рамы и впрягаются в иго времени, чтобы испортить ему борозду. Свет попал в них, действие раньше причины, помещение деформировалось от времени, они неистовствуют друг против друга, звёздные гости, каждый из них считает, что именно он сейчас завоевал зал для себя. Вот мужчина, который умеет различать цветные карандаши по вкусу, пробуя их на язык, протестует, поскольку теперь штатские, у которых, как всегда, и языки длинные, и пальцы тоже, подлизываются к нашим успешным отъезжающим, к престарелым спортсменкам, к спортсменам-инвалидам, которым тоже досталась толика медийной медицины, но сделала им только больнее, потому что им пришлось для этого сфотографироваться рядом со штирийским дубом. Рты медленно двигаются к глоткам урождённых местных; свой десерт, настоящую ванильную мечту получат и те среди нас, у кого лишь средняя фигура, но видное лицо. Все они в последний раз с оглушительным криком, смехом и воплями сами рождают себя на свет, с которого они сжили других, кто пытался вцепиться в борт спасательной шлюпки.