Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

ВЗЯТЬ, НАПРИМЕР, этот нормальный, открытый, пустой автомобиль всего лишь как источник, дверцы оттопырены; видны излучины, вызванные, должно быть, чудовищной силой, если посмотреть насквозь через верхние края дверей. Жирный налёт на запотевших стёклах разделился между собой на маленькие ручейки, они образуют теперь длинные, прозрачные муравьиные тропы, через которые можно было бы заглянуть внутрь автомобиля, если бы ростом был примерно двадцать сантиметров да ещё забрался бы на подоконник для сушки посуды (но можно посмотреть и просто через открытые дверцы, от чего, однако, большинство странным образом воздерживается). Некоторые не видят даже налёта запотевания! Не то чтобы они были плохие домохозяйки, но для них всё ясно: вот стоит машина, и всё. Ручейки конденсации на стёклах постоянно расширяются, вода или сопоставимый элемент с похожей адгезионной силой сбегает, булькает, как будто эта красивая повозка дорогой марки есть единственный сток, только вот куда он ведёт? Подставьте голову, и вам накапает в мозги, в ваш христианский суп, который для вкуса приправлен интимной ароматической пряностью Марии. Слышно, как что-то сочится, шепчется и пачкает коврики. Грязные оттиски пальцев отпечатались на стёклах. Ага, кажется, отчаявшаяся рука прижималась к стеклу изнутри. Кровавые отпечатки проступают всё отчётливее. Какие объяснения этому мы могли бы дать? Кровопусканий и допусков к кровопролитию для своих детей эта земля знает достаточно. Но почему вдруг именно эта машина должна переполниться кровью? Почему именно здесь? Тёмная жидкость плещет из широко распахнутых дверц. Поднимается выше и выше. И если сказания святых, да, если даже сейчас сам Зигмунд Фрейд вернулся бы к себе на Берг-гассе, 19, то можно было бы лично в качестве кораблика покачаться на волне, которую гонит, однако, совсем не он, а именно: на настоящих сорока сантиметрах воды — так высоко она стоит; позади неё вы узнаете панораму Венеции или какого-нибудь другого средиземноморского города из клеёной фанеры: лодочный магазин! Ну конечно, это же лодочный магазин! Супер! Людям море по колено, всё залито водой, это магазин спортивных, семейных и племенных лодок. Да-да, так вот что вышло из мирного венского дома, в котором теперь завиваются волны, потому что им непременно хочется стать волнами химической завивки! Загляните внутрь себя, вы увидите, как более интересные и, в первую очередь большие, корабли как раз уплывают по ту сторону вашего горизонта ещё до того, как вы вплотную подошли к тому, чтобы задуматься об их бесценном грузе (не какой-нибудь ржавый металлолом, как на пресловутой «Люконе»!), — поспешите же, иначе они уплывут, и придётся снова извлекать их на свет божий нитрорастворителем мыслей бывших жильцов этого дома, да-да, только чистить как следует! скоблить! Как стёкла вашей машины! Лишь бы хватило в доме места, чтобы наполнить его водой по самую крышу, ибо все его бывшие жильцы высланы, а большинство вообще ликвидировано. Зиги и его Анни, а также Люн, собаки, — их нет, однако старшие его сестры, господина доктора, раздобыли себе угрюмых чад, дядей и племянников, которые прикололи себе маленьких золотых орлов, чтобы сразу было видно, что они готовы промерить и самое великое, чтобы устроить в нём свой маленький магазинчик: орёл символизирует меру грядущего, ровно один метр девяносто три сантиметра — длина мерной ленты, не хватает семи сантиметров, с которыми они, однако, ещё явятся сюда, чёрные сапоги, чтобы на просторах будущего лодочного магазина отмерить их дальние пути. В случае если вы, дорогие читатели, не имеете собственной лодки, возьмите одну из тех, что праздно покачиваются здесь, на Берг-гассе, или — это ведь ничего не стоит — возьмите этот автомобиль, а потом вернёте мне его, но только чистым! Хайль! Святое нуждается в посредничестве через Иисуса, которому мы, просыпаясь, поём песню, поскольку он замещает собой всю Австрию, а Австрия вымещает это на других, которые не его зародыши, а кроме того, устойчивы против ампициллина, сефалотина, нитрофурантоина, стрептомицина и канамицина (Париж лежит на Сене, как собака, а мы, к сожалению, лежим не там; чтобы это прочитать, лягте, пожалуйста, на пол и загляните в щель паркета, примерно на такую глубину я углубилась): что-то вонючее змеится и извивается, автомобильный кузов постепенно превращается в развалины, запечённые под трупным сыром, растекается через двери и начинает расползаться снаружи по траве. Всё становится темнее. К счастью, сейчас не время для наших деяний. Это наша тайна, как мы ужали вечность, втиснув её ровно в десять лет, кроме того у нас ещё осталось несколько секунд на распродажу, и мы можем растянуть их до вечности, если вы пожелаете. Но то, что произошло, больше не предлагается на выбор. Сейчас появится вода. Её нельзя заставить отказаться от любимой привычки течь под горку. Она не может, как время, течь вспять. Хотя Берг-гассе слегка наклонный, почву положили на весы и уравновесили, чтобы можно было залить эту воду.

Отчего он по-прежнему кажется таким здоровым, Эдгар? Я не знаю. Давно уже не приходится перелистывать журналы в поисках его фотографии, где воспоминания о теле этого молодого лыжника пожили ещё немножко, но потом и их завалило. Многие другие пришли на его место. Они носят яркие национальные костюмы, эти прозелиты, эти обращенные в топ-моду сыны гор, бензозаправщики, жандармы, коротают время в своих джинсах и всех этих ярких спортивных скользких облипочках и навлекают на себя наши извинения, что мы не успели от них вовремя увернуться. Они всегда балансируют на краю пропасти, но никогда не падают, ибо ангелоподобные голоса прессы либо удерживают их на верхней планке, либо опускают её, прессуя нас; для нас они совсем чужие и в то же время так ужасно знакомые, и поэтому их ничем не удивишь в тёмной оболочке их жизни на воле, да, вы только посмотрите, это нам награда: что эти молодые люди похищены у своего времени, чтобы они своевременно могли угодить в наше, и скорость — это их эликсир. Только Богу по силам сделать так, что бытие этих ангелов в будущем будет не здесь, но Ему не по силам сделать, чтобы Он был не здесь, но чтобы это был Он или чтобы Его не было после того, как Он здесь был. Так. И именно поэтому Эдгар Гштранц здесь тоже присутствует. Поскольку он — наш бог. Пронзительная вспышка — что это нога так болит? И правая передняя дверца машины тут же вывихнула себе челюсть, так широко она зевнула? Что-то здесь спит. Красивый, как вещь, нечеловек Эдгар Гштранц, у которого сломана нога, покидает машинку, которая ему не принадлежит. На нём висят окровавленная детородная биомошонка и теннисная ракетка. В машине, которая совсем не дозрела до того, чтобы рожать, наука вволю отвела душу и, извращая свои естественные способности, эта альма матер, чья исконная суть состоит в том, чтобы ездить, всех мёртвых снова сделала целыми, вместо того чтобы вытащить их из-под колёс и тщательно схоронить. Задние огни истории в это мгновение потушены. В темницу их, а мёртвых назад, как, например (и для остальных тоже), Эдгара, который с шумом и пеной вытекает из автомобиля в жизнь, и в сопровождение к нему приходят тысячи тонн водяного потока. Поскольку песчаный пляж потока Леты специально разогрет (и сейчас он варит над ним, поскольку наш термостат сломался, я имею в виду наш Герострат набил в камеры сгорания миллионы людей, пока храм не взорвался, рассыпая искры!) для всех старательных слушателей, которые не ищут ничего, кроме забвения, и которым для этого в ухо вдувают тупой топот одного странника, как и они ведь когда-то странствовали. Матери в купальниках покрикивают на детей, которые всё ещё не умеют плавать и, повизгивая от радости, шлёпают по лужам крови. Они-то не могут погибнуть, привязные ремни на них закреплены в трёх точках зрения их матерей.

Если универсальный утилизатор останков захочет из мёртвых снова сделать живых, то есть утилизовать староматерчатое, то окажется: красивый, будто не матерью рождённый — но церкви-то нужны люди, откуда бы они ни поступили! — спортсмен пружинисто выходит из своего спортивного автомобиля. Неописуемый шум внезапно наполняет воздух, а мы ещё добавляем сверху специальную порцию из двух молодых лесничих парней, которые тоже кричат: они образуют группу, живую картинку, изображая процесс в его угасании, ибо они снова явились как буря, по крайней мере очень похоже. Вскоре после снегопада снежные кристаллы начали видоизменяться, они лишились своих зубов (у мёртвых они как раз остаются), при таких внезапно смягчившихся температурах это происходит в кратчайшее время. С такой же лёгкостью женские кровотечения многих лет заменяются потоком из воды и камней, который сейчас сходит вниз, чтобы поддержать дичь на пастбищах, если мы больше ничего не хотим ей дать; вода должна сделать запасы на зиму, в которой ведь тоже будут мёртвые: если снег пропитается влагой, снежные связи распадутся и сойдёт шалава-лавина. Широкий хрящевой и альбуминовый поток продвигается вперёд, вязкий, как магма, мочевой поток — воды Стикса из боленарубленного билирубина — выползает на поляну: ледяные околоплодные воды наших молодых мужчин, которые сделали себя сами и одновременно разложились от этого, чтобы на модном фото ни в коем случае не были видны остатки, тени их островерхих родовых шапок (из рога — небьющихся!) с яркой карамелькой внутри. Будет выужено то, что исчезло в этих многозваных водах, и смотри-ка, неужто это правда? Правда остаётся вечно скрытой, непреходящей в ущельях и трещинах. Белые тела будут на вираже выброшены из разбитой машины, мрачно искривлённые рты смачно откроются над выцветшей джинсовой голубизной воротника демиурга Денима. Эдгар — один из многих молодых мужчин, которые были искусно приготовлены в оболочке из теста их просторных спортивных курток: этим последним памятным сувениром о жизни они ни за что не зацепятся, поток указывает в противоположную сторону, правда вылетает с хлопком, как пробка, из жемчужной реки мёртвых, хорошо живётся телу в своей матери, где оно закреплено шурупами на кресте, но лучшая, прежде всего большая, квартира была бы ему предпочтительнее, хотя бы на одну комнату больше, подальше от правящего режима тёток, мамок и нянек, как народная молва метко называет президента, государственного канцлера и канцлера-казначея. Но Эдгар проиграл выборы. Под потоком ещё раз выпрямляется госпожа Гудрун Бихлер, бродит вокруг самой себя, дерево повапленное; болезнь, её собственное бытие, станет историей, ибо Гудрун давно мертва. Теперь она врывается в дом вместе с дверью, прискакав верхом на нескольких тысячах кубометров земли и камней, как Мюнхаузен на своём пушечном ядре, выставив вперёд ледяные острые соски, как резиновые присоски, и нацелив их на нескольких господ, которые только что взяли в холодном буфете свои горячие тарелки, главным образом яичные блюда для завтрака, гарнированные салатом, поперченные, Святой Грааль; рана в яичной мошонке никогда уже не зарастёт, ибо сейчас же будет отнята ещё пара яиц, если первые не угнездятся в нас и не смогут освоиться, как у себя дома. Или, готовые до времени, будут убиты. У одной женщины, тоже под наркозом, берут пожертвования её яичников, тогда как облатки св. причастия, довольные собой, белые, круглые, потягиваются на своём ложе из салата и красных складок юбки Марики Рокк. Но господа ведь делают вид, будто отнимут капельку жизни у жертвенника сливок для своего холодного кофе (хотя жизнь лишь очень тонкого слоя общества можно считать сливками!), и первые результаты искусственных людей, которые должны упразднить собой всех мёртвых, мы видим сейчас перед собой, в нашем случае это Эдгар Гштранц и два сына лесника; мы обнаружили их для того, чтобы сфотографировать: их детство наверху в горах — вот это было счастливое время! В каждом из них мы можем сразу же забыть несколько сотен тысяч мёртвых, такие они новые, такие нечаянные. Я насмотреться немогу. Ах, что там, мёртвых мы можем забыть и так! Мой Тироль, мне тебя не хватает, где бы я ни была. Даже с самого лучшего места на земле меня так и тянет к тебе. Бутылка шампанского летит и с грохотом разбивается о Буг корабля, или о Дон, или, если угодно, об Обь, Енисей или Елисейские потусторонние магнитные поля. О, дамская мода! Утопая в ней по шею: эти обойдённые ею, эти переносные холодильные боксы для кемпингов, среди которых старая корова Карин Френцель, в которой больше не созреет эта принадлежность, эта ненадлежность жен. пола, по крайней мере она уже не сможет скатить со стапелей свои яйца. Некоторые из нас задуманы скорее как сестры, как посвященные, доверенные лица. Наш свидетель, наш родитель стоит у могилы, нет, судя по топоту, это приближаются они, кони Апокалипсиса, впряжённые в свой оригинальный венский фиакр! Мы, дамы, все совершенно разные, когда мы одеваемся, и даже когда нас распарывают: у одних это есть, у других нет. Нож врезается — у нас чуть ли не избыточно высокое понятие о женщине! — в желток, кто из нас не выбрал бы плодовитость? Если бы она ещё не доставляла так много хлопот! И всё же, всё же, бабонька, присмотримся к ней, да она убита уже одним своим видом. Поэтому мужчины предпочитают встречать своих детей в буфете. Кто произвёл так много мёртвых, тому не так уж трудно будет произвести и жизнь, это тот же самый процесс, только ровно наоборот: время истекает само из себя, однообразное и не имеющее отношения к предмету. Делать детей, устранять детей — всё то же самое. Массы теснятся у белого, накрытого стола аутопсии, оживлённо ходят взад-вперёд, тщеславно жмурятся в следующее измерение, в измерение многих тысяч, которых оно уже захватило или выдало, история бежит вспять всё быстрее, ангел бредёт вперёд в намокшем в крови и простиранном перед камерой с порошком «Ариэль-ультра» одеянии, и мы, победители, отираем друг друга свежепростиранными, прополосканными взглядами, как в первый раз. Приняты ли мы чисто-кровным немецким человеком? Или, как второй вариант: были ли наши матери уже мертвы, когда родились мы, их дети? Да, и эту опцию вы можете у нас выбрать! И тут кто-то приходит в оторопь от сумм, что были вмазаны маслом в ледяные клешни омара и светящуюся чешую форели!