Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Карин Френцель, значит, отрывает задумчивый взгляд от тёмного водного блока. Тот ведь так и тянет в глубину! Она сожалеет, что так долго смотрела в воду, ибо то, что предстало перед её глазами теперь, куда импозантнее, чем весь этот сливной бачок: лес придвинулся вперёд, и как раз в её сторону! Лесное войско пришло в движение. Гудят далеко наверху сортировочные вокзалы, скрежещут сцепки о сцепки, хоть бы никто не попал между ними, визжат тормозящие корни, которые вырывает и тащит, громыхают какие-то стенки, которые, видимо, были вырваны из своих домов, и она, Карин, должна теперь ждать у этого невероятно оживлённого и вместе с тем необжитого вокзала, когда придёт её поезд. Путь размокший, липкий, глинистый, частично развезённый в кашу, и не только её, Карин, поезд придёт, придут все поезда разом, и даже сам путь, кажется, тронулся в путь, от неё больше ничего не зависит: эта другая женщина, в таком же спортивном костюме, как у неё, приобретшем за это время шоколадно-коричневый оттенок, тоже ждёт у перронного заграждения, только отделённая от неё, Карин Один, невидимым барьером, она уйдёт, когда прибудут поезда, или она придёт, когда поезда уйдут. Не имеет смысла для нашей Карин Френцель заговаривать сейчас с этой другой женщиной, поскольку та уставилась, как и она, Карин, на невидимый сигнал, который ещё горит красным, но скоро загорится синим или почём я знаю каким, замигает, замашет флажками, а люди поначалу не обратят на это внимания, потому что они не знают, что их поезд уже ушёл, но когда они его увидят, то будет поздно в него прыгать. Кто не в нём, тот будет против него: поскольку это ход времени! Всем занять места, внимание, отправление! А этому леснику-отцу всё ещё кажется слишком медленно, он поднимает скорость, как игрушку, и лично сносит её вниз, он отнимает её у своих сыновей, он убийца с самого начала, ибо его труд вяжет, чинит, порет порчу. Никто не может быть спасён без Сыновей, и как он только что сносил вниз отеческие черты, так он несёт теперь очнувшихся обоих сыновей, которые лежат в земле, наверх и несёт их, сам увязая в земле, переносит ограниченных от безграничного, отсюда туда.

Как вы пренебрегаете мной, хочет крикнуть Карин Ф. своей партнёрше напротив, хотя давно знает, что и другая — тоже она сама, Карин, наделённая таким же плохим вкусом и таким же тощим кошельком. Вот они стоят, обе немного устаревшие куклы в своих Барби-костюмах, какие наша Барби, единственная и неповторимая, в ужасе бросила бы через пластиковое бедро, как мерзкого паука, и наконец у одной из наших дорогих госпож Френцель открылись глаза, что таких, как она, неправдоподобно много, и одну из них мы привели только что, вот она. А её мать всё время утверждала обратное, эта тренерша по анаэробике больного мяса.

Но всё же этот грубый окрик из уст Карин совершил чудо: другая быстро развернулась и, вслед за лесником, понятия не имею, чего тот ни с того ни с сего дал дёру, спешит вверх по склону; смотри-ка, да у неё ноги заплетаются, прямо как у лесника перед этим, новый спортивный костюм весь в грязи, и госпожа Карин Френцель смотрит на себя и замечает, что она и сама вся стала грязной — столько земли! — в ней могло бы пустить корни целое дерево! В её возрасте надо бы уж два раза в неделю, хоть и осторожно, щадяще обращать внимание на сердце, пахать на тренажёрах, которые придадут вам толчок. В фитнес-студии мало просто стоять свечкой, недостаточно и того, что вы будете снова и снова перепахивать и боронить туристскими ботинками одни и те же пологие возвышенности. Карин инстинктивно выпрямляется, чтобы постоять за свою двойницу, она даже громко кричит леснику, чтобы тот вернулся и помог даме и тем самым ей, Карин, самой, надо бы взять её под мышки, вторую Карин, или подталкивать сзади, чтобы она побыстрее взошла на склон.

И перед кем у этой женщины такой страх и кого так боится она. Карин Первая, тёзка знаменитого австрийского сберегательного банка, который ни от чего нас не сберёг? Почему небо такое дурное — взять и сбросить всю эту воду как раз в тот момент, когда в самой себе вдруг узнаёшь собственную сестру? Как при такой сырости подняться по крутой, мало хоженой тропе, на которой растёт облепленная снегом трава? Этот мокрый снегопад — как танец, который над тобой глумится, потому что танцпол совсем пустой, но тебе всё равно приходится танцевать на нём, одной. Неуклюже, грузно, смешно, не вызывая уважения со стороны других, а эти другие — кто они, что столпились вокруг подиума и смеются над тобой? Жить можно в любом положении, но не любой ценой, а за ту цену, которую стоил этот костюм, никакого другого не купишь, а тем более другой жизни. Все на тебя смотрят, но не потому, что ты такая красивая. И эта вторая госпожа Карин, явно такая же холодная, как и она, первая, тщетно пытается, разъезжаясь ногами и прыгая по-лягушачьи, сохранить своё достоинство, она хватается за всё, что подворачивается ей под руку, — за камни, за ветки, за листья, за сучья. Это ведь всё равно что проснуться к концу фильма, когда титры ещё идут, а двери зала уже открыты и силуэты выходящих людей отражаются на экране, где звёзды всё ещё то целуются, то дерутся, светлой, нет, тёмной толпой. И как они устремляются из дверей, эти теневые фигуры, которые кто-то самовольно вырезал из воздуха, они совпадают, они совместно падают на нас, а мы на них (теневые силуэты быстро бегут по экрану через нас в Ничто), теперь будет совсем светло. Видите, именно эта светлость падает теперь как снег, нетвёрдый элемент, который налипает на подошвы и препятствует тому, чтобы кто-нибудь захотел провожать нас дальше, чем это необходимо. И госпожа Карин-два, кажется, не хочет сопровождения. Её зад припадает, пока она лезет, давясь, вверх по тропинке, как пища, которой срочно надо выйти, ибо её хозяйка ни в коем случае не хочет потолстеть. Лес снова и снова бросает нахалку на землю, а она поднимается, карабкается, растянула себе ступню, — я думаю, ушиблена она была ещё раньше, она не знает за что, она не знает кем, и всё же бежит, бежит от себя самой, — Карин, не вешай голову! И зад тоже не вешай, выше крестец! Тело ведь не перчатка, которая, после того как её стянули, ещё некоторое время сохраняет форму человека, на случай, если захочется сделать следующих людей по его образу и подобию. Тело полностью теряет форму, если его однажды раздеть. Плюх, вот она упала вообще плашмя, на живот, эта вторая персона, которая обогащает эскорт за счёт Карин-один, которая следует за ней вплотную, — может, сейчас она нагонит персону там, где та лежит. Но нет, та в очередной раз становится на карачки и пробует сделать это в четыре руки, на четвереньках, как у животных. Руки леденеют, погружаясь в снег, а ведь его уже согревает воздух. Я уже вижу, дамы никогда не придут наверх, в лес, в поисках своей радости, ну, тогда лес придёт к ним. Ни одна из двух Френцельш ещё не может видеть, как бетон бассейна пошёл разломами, расходясь в паутину трещин, как стон прошёл через этот водяной смерч, и вот уж идёт он, дождь. Должно быть, за короткий отрезок времени по невыясненным причинам температура резко поднялась; какой-нибудь поток в воздухе, коридор, дверь которого тоже раскрыл тот, кто здесь живёт, и поэтому у него есть ключ, раскрыл, чтобы впустить друга, случайного посетителя, незнакомца, а вместо того вошло тепло. Перед ним падает ниц испуганный снег, равно как и испуганный дождь. Он поливает обеих женщин, которые теперь слились воедино, когда и снег тоже плавится, плавится бассейн (он делает при этом решительно больше шума, чем госпожа Френцель, которая обрушивается на свою сестру-близняшку и при этом падает в грязь лицом, потому что там нет никого, кому она могла бы что-то сказать, будь то даже противница: женщины ведь часто хуже любого мужчины, но кто их бьёт, тот бьёт самого себя, ибо их не сделаешь ответственными, они много пытались сделать из себя, только отца нашего небесного так и не сделали). Всё плавится. И у леса уплывает почва из-под ног.

Падает вода. И вода падает вниз, к тому же снег тает со скоростью ветра. Снежный расплав перемещается вместе с потоками дождя, растущими с каждой минутой. Через два часа наберётся свыше 250 мм, а над Мюрцем почти 298 мм. Это триста процентов местной нормы. Поражённое пространство существенно меньше, чем во время последних ливней, но местами дождь даже сильнее. На Мюрце будут зарегистрированы значения, которые раньше вообще не наблюдались. Но сток воды во многих узких местах забит, поскольку изменившиеся ложа рек ещё не были прочищены. Словно грязные простыни и одеяла, только ещё хуже, кучами навалены камни, древесные стволы и корни. Берега надорвались, как и изображение этой госпожи Френцель теперь остаётся только надорвать, её уже плохо видно за этими плотными, вслепую молотящими клубами дождя. Можно различить только перепачканное существо, которое всё ещё пытается вскарабкаться по склону, хотя — только спокойно! — склон-то уже на пути к ней. Этому неузнаваемому существу (это происходит, когда узнаёшь себя в другой, ни в чём не повинной Второй!) сесть бы да подождать, когда склон, этот бойкий нижестоящий подсадит её на закорки. Естественно, первыми, как всегда, окажутся другие, ведь Карин постоянно не замечают и обходят. Куда там, но откуда: склон спускается и заберёт её с собой. И она может быть спокойна, что этот поднявшийся порывом ветер сметёт её, воду, вниз, куда же ещё.