Александр Коротенко - Осколки. 12 удивительных ситуаций

Ситуация № 6. Непричастная вовлеченность

Думаете, если я ограничен этой комнатой и неподвижен, то меня надо жалеть? Думаете, если я не могу передвигаться самостоятельно, то я лишен впечатлений? Напротив. Вообразите себе театр, где вы сидите в первых рядах, а на сцене происходят всякие действа. Лица, события и костюмы сменяют друг друга безостановочно, непрерывно. Смею вас уверить, после такой круговерти, антракт вы будете воспринимать с облегчением, как дар, как отдых, как ваше время, а не чье-то.

На самом деле, именно после действ антракт, если хотите, является наиболее важной частью вашей жизни. Именно в это время в вас происходят изменения, если они вообще происходят. Ни первый поцелуй, ни самое участие в дуэли так не важны, как время после этого. Ибо то была работа по большей части телесного, но не духовного. Душа же наша требует, в конце концов, покоя для нахождения возвышенного. Оттого она, эта душа, алчущая.

В своей неподвижности и кажущейся беспомощности я обречен, большей частью, зависеть от других. От их настроений и дурных мыслей. Однако сейчас я покоен. И не столько от старости, сколько от понимания конечности и обреченности душевной суеты. А сколько ее было рядом со мной, ох, сколько было. И это было поначалу так волнительно, так томительно и пьяняще, что казалось, живешь последний час, а после него уже ничего не будет.

Собственно, мне была уготована завидная участь. Это не хвастовство, упаси Боже. Меня ждали, я знаю верно, ждали. Причем с нетерпением. И когда я появился, мною любовались. Меня ласкали и гладили. Мною гордились.

Ну и надо признать я был очень красив. Во мне изначально было что-то царственное и величественное. Да, как говорится, Творец постарался. Ну и гены, гены. Порода, так сказать.

То было светлое, радостное время. Неспешные разговоры, запах дорогих сигар и коньяков, волны ароматов и блаженства. Приглушенная до шепота страсть и умные, очень умные разговоры о важнейших для мира вопросах.

А вечерами этот освежающий, благоухающий ветерок из парка, и ласковое урчание кошки, и тепло ее тела. И тишина, и покой, и звуки жизни природы. Все это удаляется дальше и дальше. Но тут уже появляется свет. Со светом появляются цвета. Первые лучики солнца. Деревья трясут листьями, сообщая, что проснулись. Во мне просыпаются желания. Сильнейшее из них – постоять под деревом, чтобы солнце не грело, но щекотало сквозь листву. Почувствовать спокойную, отрешенную мудрость дерева, граничащую с безразличием ко всему земному и суетному. О, как мне это близко и понятно, но почти недостижимо из-за вовлеченности в круговерть человеческих страстей, таких бессмысленных и наивных в своей двойственной природе и дилеммы животного и божественного начал.

Но, увы, увы, я обречен из-за своей неподвижности на заботу других обо мне, на молчаливое созерцание и размышления. Однако, верно поэтому я чувствую такое родство с деревьями. Они такие же безмолвные наблюдатели. Зрители перевернутого, по иронии судьбы, театра.

Вообразите себе театр, где зрители всегда одни и те же, а актеры, труппы и спектакли сменяют друг друга. А? Каково? В этом есть что-то божественное. Ибо не вы для них, а они для вас. Вы неизменны и почти вечны по их времени и разумению на сцене, поскольку они как появились, так и исчезли, а вы, вы были до них и останетесь после. Вы есть, а они были. Соблазняет надежда, что они пришли исполнить свой акт именно для вас. Именно ваше понимание того, что они хотят сказать, выразить, их волнует, и ради этого они явились.

Но это гордыня. Это заблуждение и не столько ваше, отнюдь, а скорее их, где вы лишь молчаливый соучастник обмана.

Из поколения в поколение эти несчастные ведут нескончаемый диалог с кем-то, в кого веруют. Они так сильно веруют, что придумывают не только имена, но самый образ. И хотят быть не только услышаны, но и поняты. А может, и почему-то прощены. И тут они видят вас, того, который был до них и останется после. И в них создается впечатление, что вы как-то связаны с их надеждой быть услышанными Им, а может, уполномочены, и Он услышит их через вас. Иначе зачем они ищут ваших оценок, ваших реакций и слез. Но вы молчите, не подтверждая и не опровергая их надежд. И в конце концов, делаете реакции, которые от вас ждут, и тем укрепляете их надежды, зная что вы самозванец. Да, именно, самозванец.

И этот обман бывает приятен обеим сторонам. Немного гордыни, причем не по своей вине и разумению, а по случившейся ошибке. И нет в том злой воли. Что же тут поделаешь? Не вы творец идеи. Не вы творец.

Но каково же быть творцом? Не первозданным, нет, это очень, знаете ли, высоко, а хотя бы принявшим эту миссию на себя. Под давлением, так сказать, обстоятельств. Ведь это же какая ответственность, какая ответственность. К примеру, изобразить лик Богородицы. Или Самого. И впервые. Пусть только сам образ, но их святых и вечных. А если еще знать, что и другие с тебя писать будут. Или даже потом, много потом узнать, что пишут таки с тебя. С того, что ты первым изобразил. Ведь это ж как любить-то надо, чтобы не погибнуть потом от мучений. От мучений, что сделал ошибку. И ошибка эта теперь на свободе. И множится, множится. И что же тут поделаешь? А? То-то и оно. Любовь. Только она, любовь, может все сгладить и оправдать. И ради такого оправдания мы принимаем ее направления и подсказки в то, что зовется – верно. И отступления от того не прощаются, и мы получаем отметины и шрамы. А шрамы, если хотите, так это знаки неизведанных территорий за попытку проникнуть в них.

Вон на мне шрам от пули. Казалось бы, в моем-то положении. Ан нет. И мне пришлось любить. И даже кровь любимой на мне. И все помнится, как вчера было.

Прекрасное создание. Теплое, нежное, ласковое. Гладила меня. Плакала рядом со мной. И заметьте, не единожды. А потом вдруг, как-то стала девушкой. И все больше переживания какие-то пошли, эмоциональность большая. И все одна да одна.

Придет, бывало и разговаривает, разговаривает, спорит с кем-то. И тут тебе плакать, и тут же смеяться. Какое же это счастье такая чувственность, такие переживания.

И вот значит, пришла однажды, села за стол и давай писать. А сама плачет горько-горько и шепчет, шепчет. И тут вдруг открывается дверь и врывается некто и давай на нее кричать и махать руками. А она молчит и молчит. И неожиданно выстрел, и она вскакивает, и опять выстрел, и она падает на пол. Потом собирается много людей, и все шепотом или вполголоса.

И все. Больше ее не было никогда.

Вот так-то. То была жизнь. Настоящая жизнь. Пуля от тех дней до сих пор во мне. Застряла в спинке, да так никто и не достал. Времени-то, сколько прошло о-о, а все во мне до сих пор в переживаниях. В воспоминаниях. И не хочется ничего обдумывать, а только вспоминать и переживать.

А что еще остается мне – старому креслу, стоящему в своем углу в музее. Такова моя судьба – быть мебелью.

Ситуация № 7. Питер

Нужно ли вам еще подтверждение хромоты, кроме того, что вы видите?

Питер. В этом слове есть что-то простецкое, панибратское. Куда значительнее звучит Санкт-Петербург. Но большинство известных мне людей все же говорят «Питер».

Это противоречие мне стало понятно, когда я сам побывал в Петербурге.

Просторный, современный аэропорт, напоминающий прилет в другие страны. Лишенный индивидуализма в архитектуре и интерьере, он напоминал, что ты в России лишь матрешками в киосках.

Я с друзьями вышел на улицу, где нас должен был ожидать лимузин, но его не оказалось. После получасового ожидания, выяснилось, что его не пропускают в зону прилета, и нам пришлось с багажом идти к нему.

Автомобиль был белый, длинный и очень неновый. Водитель к нему относился соответственно, пытаясь компенсировать это излишним подобострастием к нам, что впрочем, не помешало ему сообщить в свой офис о том, что мы курим в салоне. Нас попросили не курить, но через некоторое время водитель принял на себя ответственность и сказал, что мы можем все же курить при открытых окнах. Очень интеллигентный попался человек.

Дорога в отель оказалась на удивление тряской. Лимузин ощущался только своими размерами и просторным салоном. В остальном, это был катафалк, предназначенный для того, чтобы уходящий в мир теней не жалел о покидаемом мире.

Был конец июля, и Европа жаловалась на аномальную жару. Кондиционер в нашем авто не справлялся с заданной температурой, и вот именно таким я увидел Санкт-Петербург.

Кварталы однообразных серых зданий эпохи всеобщего счастья. Ничем не заполненные ландшафтные пространства. И опять жилые коробки.

Ближе к центру архитектура начала меняться, приобретая черты победивших надежд. Здания постарели, но в них угадывалась композиция, и появился декор. Простой, незатейливый, но это уже было желание видеть жизнь красивее, чем она есть на самом деле.

Здания еще постарели, но за некоторыми был уход. Видимо, не все были сиротами.