Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Урра! Урра-а! Царь Александр!
— Что это? Что там? — у наследного принца подогнулись колени. — Кого они имеют в виду, Адам? Кого?
— Тебя, друг мой! — ответил Чарторыйский, в кураже подхватывая его, как большую куклу, чтобы снова поставить на ноги. Однако князь сразу же спохватился, сообразив, что их роли сейчас абсолютно иные, чем минуту назад. Он отступил назад и поклонился: — Они имеют в виду вас, ваше величество! Вас! Вы должны немедленно выйти на балкон! Должны им показаться!
Под большим каменным балконом с красивыми перилами заснеженная площадь была полна огней и задранных вверх лиц. В трепещущем свете факелов блестели воодушевленные глаза, обнаженные сабли, золотые эполеты. Белые страусовые перья раскачивались на ветру. Кроваво-красным мерцали жесткие воротники, а нетерпеливые лошади, закусив удила, позвякивали уздечками и хлестали подрезанными хвостами.
Увидав, кто вышел на балкон, напуганный, без парика, но ярко освещенный канделябрами, которые вынесли за ним камердинеры, вся эта военная масса вскипела на площади, а из сотен глоток вырвался единый рык воодушевления. На этот раз — намного громче и яростнее, чем прежде:
— Урра, урра! Царь Александр!
— Поклонитесь, поклонитесь, ваше величество! — подсказал ему шепотом, как суфлер, Чарторыйский.
Александр поклонился. У него уже не было иного выхода. Даже для того, чтобы поднять корону, упавшую с чьей-то головы, надо наклониться… Холодные ручейки пота стекали при этом по его уже начавшим редеть непокрытым волосам. Да, лысеть он начал рано. Видно, поэтому ему и было так зябко…
Но на сердце у Александра все-таки стало легче от сознания, что самое страшное уже произошло. Где-то во дворце оно наверняка произошло… Иначе гвардейцы не были бы здесь и не орали бы все это. Он чувствовал боль, похожую на ту, что бывает после того, как вырывают больной коренной зуб. Десна еще кровоточит, челюсть ужасно ломит. Однако гнусного зуба все-таки уже нет. И не сегодня завтра больное место заживет. Да-да, уж как-нибудь заживет.
Часть вторая
ДЕПУТАЦИЯ
Глава одиннадцатая
Худые времена
1
В ту же самую ночь на 12 марта 1801 года, когда в российской столице произошли такие великие события, реб Нота де Ноткин сидел в своем кабинете над грудой писем и бумаг. Но он больше размышлял, чем читал их, потому что его зрение в последнее время сильно ухудшилось. Даже очки уже плохо помогали. Особенно ночью, при свете восковых свечей.
Его квартира, располагавшаяся в центре Петербурга, недалеко от Сенатской площади, не была так широка и велика, как прежняя, на Невском проспекте, в те времена, когда он вел большие коммерческие дела. Зато новая квартира была уютнее и удобнее. Для себя и внука ему не требовалось больше четырех комнат.
После картофельного бунта, произошедшего в Шклове несколько лет назад и едва не стоившего жизни самому реб Ноте, его невестке и внуку, он невзлюбил свой родной город и окончательно перебрался в Петербург. Реб Нота Ноткин обосновался здесь на старости лет, хотя свои большие дела уже почти полностью оставил. Российская столица теперь больше, чем когда-либо, стала местом, где происходили важные перемены, центром, откуда можно было ждать новостей, источником незаметных, на первый взгляд, либеральных течений во главе с сенатором Куракиным,[140] Новосильцевым,[141] Кочубеем[142] и Сперанским.[143] И реб Нота Ноткин справедливо полагал, что не следует упускать из виду Петербург; именно здесь день и ночь необходимо стоять на страже…
Однако столь резкий перелом в частной жизни реб Ноты оказал дурное воздействие на его здоровье и вид. Его орлиный нос вытянулся, живые глаза стали водянистыми, уши обвисли, лицо покрылось морщинами. Сквозь поредевшую бородку проглядывал выступающий ноткинский подбородок, но и он тоже стал морщинистым, словно на нем нарисовали полосы карандашом… Оторванность от родного города будто обрубила последние корни, которые с детства питали реб Ноту таинственной жизненной силой глинистой шкловской земли.
Может быть, лучше было забыть все, что там случилось, проехать на санях по Екатерининскому тракту; заглянуть туда всего на пару недель, подышать свежим морозным воздухом, пахнущим промерзшей сосной; окунуться в тень Старой синагоги, в которой он изучал Гемору шестьдесят пять лет назад… Но что он мог поделать, если семейный врач строго ему это запретил. Да и сам реб Нота чувствовал, что ослаб и что поездка на санях тысячу верст туда и тысячу обратно без своевременного сна и питания ему уже не по силам. Это во-первых. А во-вторых, к кому ему было ехать? Все его ровесники там перемерли или выжили из ума. Единственный друг его юности, который оставался еще здоровым и в своем уме, врач Борух Шик, тоже уехал из Шклова. Реб Йегошуа Цейтлин забрал его к себе в академию в Устье для изучения Торы и служения Богу. Эстерка, капризная невестка реб Ноты, вообще жила в Кременчуге. Нашла место!.. Одна радость, что его внук Алтерка был с ним в Петербурге. Но и это не успокаивало…
Этот «байбак», как его когда-то называл в Шклове обиженный жених Эстерки, паренек, который, казалось, еще совсем недавно бегал в бархатных штанишках с перламутровыми пуговицами и произносил проповедь на своей бар мицве, вдруг, не сглазить бы, вырос. За последнюю пару лет он стал здоровенным парнем, с лицом своего отца и здоровьем своей матери. Смотреть на него было одно удовольствие. И учился он тоже неплохо. Все преподаватели высоко ценили его хорошую голову. Среди них и молодой учитель языков Лейб Невахович… Однако имелся у Алтерки один недостаток. При всех перечисленных достоинствах мальчик шел по стопам своего отца. Яблочко упало недалеко от яблони. Алтерка слишком рано начал демонстрировать страсти Менди. Он обожает французские вина и хорошую кухню, причем не домашнюю еврейскую. Устриц любит настолько, что даже глаза закрывает, когда говорит о них. А лучшее лакомство для него — страсбургские паштеты с трюфелями. Он обожает спаржу с майонезом, тушенных в красном вине с луком-шалот зайцев, фаршированных грибами фазанов, диких уток с руанским соусом на коньяке… Все такие экзотические блюда, от одного описания которых реб Ноту тошнит. Но на это реб Нота уже давно махнул рукой, как и почти вся петербургская еврейская община махнула рукой на своих подросших сыновей. Прежде он читал внуку нравоучения, пытался разобраться, что из этих нееврейских блюд кошерно, а что нет, но без толку. Тогда он махнул рукой. Хм… У Алтерки
