Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Дэвид вилял голым хвостом, пытаясь подольститься к хозяйке. Потом он высунул нос и принюхался к голубям. Да что же это творится на свете, почему приход весны — это сплошные запахи искушений! И почему спаниель не может заняться хоть чем-нибудь интересным, не нарушая никаких законов?

Со вздохом он поднял янтарные умоляющие глаза сначала на Стивен, потом на свою богиню, Мэри.

Она простила ему крокус и потрепала по голове.

— Милый мой, тебе досталось на обед больше фунта сырого мяса; не надо притворяться. Ведь ты совсем не голоден — это была просто шалость.

Он лаял, отчаянно пытаясь объяснить ей: «Это весна; она у меня в крови, о моя богиня! О, нежная подательница всех благ, позволь мне рыться в земле, пока я не выкопаю каждый из этих проклятых крокусов; всего лишь раз, позволь мне согрешить, ради радости жизни, ради древней, изысканной радости грешить!»

Но Мэри покачала головой.

— Ты должен быть хорошей собакой; а хорошие собаки никогда не обращают внимания на белых голубей с хвостами, как веера, и не ходят по бордюрам, и не жуют цветы — правда, Стивен?

Стивен улыбнулась.

— Боюсь, что правда, Дэвид. — Потом она сказала: — Мэри, послушай… это насчет сегодняшнего вечера. Я только что получила весточку от очень старинного друга, его фамилия Холлэм, я знала его в Англии. Он в Париже; все это так странно. Он написал в Мортон, и его письмо переслала Паддл. Я позвонила ему, и он придет на ужин. Лучше сказать Полине сразу… ты скажешь, милая?

Мэри, естественно, стала задавать вопросы. Какой он? Где Стивен с ним познакомилась? Она никогда не упоминала ни о каком Холлэме. Где же они познакомились, в Лондоне или в Мортоне? И, наконец:

— Сколько тебе было лет, когда ты знала его?

— Дай подумать… мне, кажется, было всего восемнадцать.

— А ему сколько?

— Двадцать два… очень молод… я знала его довольно недолго; потом он уехал в Британскую Колумбию. Но он так мне нравился — мы были большими друзьями — и я надеюсь, тебе он тоже понравится, милая.

— Стивен, ты странная. Почему ты не сказала мне, что у тебя когда-то был друг, мужчина? Я всегда думала, что тебе не нравятся мужчины.

— Напротив, очень нравятся. Но я много лет не видела Мартина. Я даже почти не думала о нем, пока сегодня утром не получила его письмо. Теперь, милая, мы же не хотим, чтобы бедняга голодал — ты должна пойти поискать Полину.

Когда она ушла, Стивен поскребла подбородок, задумчивым и достаточно неуверенным жестом.

Он пришел. Удивительно, как мало он изменился. Он был все тем же Мартином, гладко выбритым, с худым лицом, с медлительными голубыми глазами и очаровательным выражением лица, с нескладной фигурой, сутулой после верховой езды; только теперь вокруг его глаз расходились тонкие морщинки, и волосы у него на висках стали белыми, как снег. Рядом с правым виском был маленький, но глубокий шрам — эта пуля, должно быть, прошла совсем близко.

Он сказал:

— Дорогая моя, как я рад тебя видеть! — и задержал руку Стивен в своих худых загорелых руках.

Она ощутила теплое, дружеское пожатие его пальцев, и годы улетели прочь.

— Я так рада, что ты написал, Мартин.

— Я тоже. Не могу сказать, как я рад. И все это время мы оба были в Париже, сами того не зная! Ну что ж, наконец я нашел тебя, и теперь мы будем не разлей вода, если ты не возражаешь, Стивен.

Когда Мэри вошла в комнату, они смеялись.

Она выглядела не такой усталой, с удовлетворением подумала Стивен, или, может быть, ей просто шло это платье — она всегда принаряжалась вечером.

Стивен сказала довольно просто:

— Это Мартин, Мэри.

Они пожали друг другу руки, улыбаясь. Потом они почти с торжественным видом переглянулись.

С Мартином оказалось удивительно легко разговаривать. Казалось, он не был удивлен, что Мэри Ллевеллин обосновалась в доме Стивен как хозяйка; он просто принял все как есть. Но он, не говоря ни слова, дал понять, что уяснил себе положение дел.

После ужина Стивен спросила, как его глаза, сильно ли они пострадали? Они выглядели вполне нормальными. Тогда он рассказал им историю своего ранения, во всех подробностях, с той доверительностью, которая отличает большинство детей и одиноких людей.

Он получил ранение в 1918 году. Пуля задела зрительный нерв. Сначала его отправили в госпиталь на базе, но, когда он смог приехать в Париж, то начал лечиться у большого светила. Ему грозила слепота на правый глаз; это пугало его до смерти, сказал он. Но через три месяца ему пришлось вернуться домой; на одной из его ферм что-то пошло не так из-за промахов управляющего. Окулист предупредил его, что проблемы могут начаться снова, что он должен оставаться под наблюдением. И проблемы вернулись около четырех месяцев назад. Он струхнул и бросился назад в Париж. Три недели он пролежал в темной комнате, не смея даже думать о возможном приговоре. Глаза обычно так некстати подражают друг другу: за одним легко последовал бы другой. Но, слава Богу, это оказалось не так серьезно, как опасался окулист. Его зрение сохранилось, но ему приходилось ходить медленно, и он все еще лечился. Глаз должен был некоторое время находиться под наблюдением; итак, он жил здесь, у тети Сары в Пасси.

— Вы обе должны увидеться с моей тетей Сарой; она прелесть. Это сестра моего отца. Я знаю, она вам понравится. Она очень офранцузилась после своего второго брака, возможно, это слишком отдает Сен-Жерменским предместьем, но она такая добрая — я хочу, чтобы вы как можно скорее с ней встретились. Она довольно известна в Пасси как хозяйка.

Они проговорили до двенадцати ночи — так счастливы они были вместе этим вечером, и он уходил, обещая позвонить им на следующее утро насчет обеда у тети Сары.

— Ну что, — спросила Стивен, — что ты думаешь о моем друге?

— Я думаю, он ужасно милый, — сказала Мэри.

Тетя Сара жила в доме, похожем на дворец, который оставил ей благодарный второй муж. Годами она терпела его грешки, удерживала себя в рамках и не устраивала скандалов. В результате все, чем он владел, исключая то, что перешло к его пасынку — а граф де Мирак был очень богат — попало к терпеливой тете Саре. Она была одной из тех, кто дожил до наших дней, рассматривая мужчин как особо привилегированную расу. Ее суждение о женщинах было более суровым, несомненно, на него оказал влияние ancien régime[122], ибо теперь она была даже больше француженкой, чем сами французы, на языке которых она говорила, как прирожденная парижанка.

Ей было шестьдесят пять, она была высокая, обладала орлиным носом, и ее волосы серо-стального цвета были идеально подстрижены; еще у нее были такие же медлительные голубые глаза, как у Мартина, и худое лицо, хотя на нем не хватало очаровательного выражения ее племянника. Она разводила японских спаниелей, была добра к молодым девушкам, которые во всем повиновались воле своих родителей, особенно милостива была к красивым мужчинам и обожала своего единственного уцелевшего племянника. По ее мнению, он не мог сделать ничего дурного, правда, ей бы хотелось, чтобы он обосновался в Париже. Поскольку Стивен и Мэри были в дружбе с его племянником, она была предрасположена считать их очаровательными, тем более что сведения о прошлом Стивен были благоприятными, а ее родители проявили большую доброту к Мартину. Он рассказал своей тете все, что хотел, чтобы она узнала о прежних днях в Мортоне, и больше ни слова. Поэтому она не совсем была готова встретить Стивен.

Тетя Сара была очень учтивой пожилой дамой, и те, кто преломил хлеб за ее столом, становились для нее священными, во всяком случае, пока оставались ее гостями. Но Стивен была, увы, наделена чутьем, и за déjeuner[123] наполовину осознала глубокую неприязнь, которую вызывала в тете Саре. Ни словом, ни взглядом графиня де Мирак не выдавала своих чувств; она была серьезной и вежливой, она обсуждала литературу в качестве предположительно общей темы, хвалила книги Стивен и не задавала вопросов о том, почему она не живет вместе со своей матерью. Мартин мог бы поклясться, что эти двое почти подружились — но хорошие манеры больше не обманывали Стивен.

И действительно, графиня де Мирак увидела в Стивен тот тип, которому она больше всего не доверяла, увидела лишь бесполое существо с претензиями, чьи стриженые волосы и одежда были чистой аффектацией; существо, которое, подражая мужчинам и добиваясь их прерогатив, растеряло все очарование и красоту женщины. Интеллигентная почти во всем остальном, графиня никогда не признавала инверсию как факт природы. Она слышала, как об этом шептались, это правда, но едва ли сознавала полностью значение этого понятия. Она была несведущей и упрямой; и, будучи таковой, ставила под подозрение не мораль Стивен, но ее очевидное желание строить из себя то, что она собой не представляла — система ценностей графини, как общество на сельских ужинах, твердо настаивала на половых различиях.