Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Ротмистр Беетц разразился руганью как у себя дома, когда замечал плохо просолодованный ячмень.
— И все-таки это был карбид! Чтоб мне сдохнуть, если это был не карбид. Неразбериха вышла, и черт меня побери, если мы не перестреляли и не обосрали друг друга!
Господа офицеры отодвинулись от этого сквернослова. Нельзя же так забываться. Тут уж речь идет о чести всего штаба батальона.
Рапорт для штаба полка был написан без участия ротмистра Беетца и без учета его мнения о ночном происшествии: «Нападение бандитской группы, численностью от ста до двухсот человек, снабженных стрелковым оружием всех видов, вплоть до гранатометов, а также самодельными ручными гранатами и взрывчаткой…». Когда уже готовый рапорт зачитывался вслух, ротмистр Беетц, сверкая стеклами пенсне, сидел на снарядном ящике в углу вагона, курил свою короткую баварскую трубку с фарфоровой головкой, дымя как небольшой паровоз, и бормотал:
— Десяток, десяток бандитов, не больше, чтоб меня черти съели!
Наверное, он был прав, поскольку его слова задевали господ офицеров.
Среди солдатских трупов во втором вагоне для покойников лежал и труп бывшего фельдфебеля интендантской службы Маршнера, находившегося ко времени своей смерти на положении больного, последние свои дни он провел, непрерывно сматывая шерсть в клубки, чтобы выведать маленькую тайну батальонного врача. Может, он и впрямь в один прекрасный день появился бы у себя в деревне офицером и увидел бы черную зависть на лице своего соперника богатого крестьянина Диена, но кому дано уследить за уловками судьбы? Его пристрелили из ямы, в которой он хотел укрыться и от страха и предосторожности ради швырнул туда гранату. В последние минуты его жизни оказалось, что его представления о мире и логической последовательности всех событий в этом мире были неправильны. Когда он услыхал свой предсмертный крик, то крик этот превратился в крик юной девушки. Это был задавленный крик, так как рот у девушки был забит сеном.
Война тоже сменила свои цели. Она выползла из Германии, чтобы досыта нажраться жизненным пространством и взорвать тесные немецкие границы. А сейчас она шаг за шагом отступала, выплевывая полупереваренное жизненное пространство. А что же теперь? Дело обстояло так: война отходит назад, чтобы собрать свежие силы для нового броска. Бросок этот будет в Россию, за Урал. Нельзя не признать, в этом что-то есть. План был готов. Фюрер-освободитель и провидение подписали его, правда, Провидение, кажется, было не в духе.
27
Станислаус прощается со своей лошадью, и его заносит на благодатные острова Одиссея.
Остатки батальона разместились в греческом городе. Ждали пополнения, пили греческое вино, отдающее смолой, играли в карты на драхмы и запаивали жестяные канистры. Канистры были наполнены маслинами. Маслины отсылались в Германию. Может, немецкие дети бросят кубики сала и станут есть маслины? Но сала уже не было, теперь им придется привыкать к маслинам, пище инородцев.
Прибыло пополнение. Смуглые, запуганные солдаты. Никто их не понимал. Разве они не из Германии? Из Великой Германии. Это были фольксдойче из Боснии. Их называли добровольными помощниками. А смахивали они на помощников по принуждению.
Личный состав батальона был укомплектован. Теперь все опять было в полном порядке. Недобровольным помощникам препоручили лошадей. Ни одного немецкого солдата в конюхах! Зачем же тогда нужны вспомогательные народы? Немецкий солдат сражается с оружием в руках!
Станислаусу пришлось отдать свою лошадь. А это вам не штаны поношенные в каптерке скинуть. Эту лошадь он с первого дня в Карелии обихаживал, чистил, гладил, выводил и навьючивал во время учений. Он поил эту низкую рыжую лошадь, весной приносил пучки первой колючей травы и лечил ожоги. Он чувствовал ладонями ее мягкую морду и даже ощущал родство с этой божьей тварью, которая должна служить властолюбивым людям. А у него теперь ничего больше не было и не о ком было заботиться.
Вейсблатт под греческим небом снова воспрял духом.
— Событие, имеющее огромное воспитательное значение! Ты когда-нибудь слышал об Афине Палладе? Наверно, нет.
— Я читал о ней, — сказал Станислаус.
— Где?
— В учебнике.
Вейсблатт взглянул на Станислауса, как люди его круга смотрят на того, кто никогда не пил шампанского и не ел устриц.
— О мой учитель истории! Классическая гимназия! Он весь как-то загорался, когда описывал греческое небо и рощи, где обитают боги, говорил, что называется, с пеной у рта. Вся кафедра была забрызгана слюной.
— А он видел греческое небо?
— Нет, вот что значит классическое образование!
Станислаус остановился неподалеку от кухни, где жарили рыбу.
— Посмотри-ка!
— Да-да, рыба, жареная рыба, piscis, а-а! — сказал Вейсблатт, поднял глаза на голые горы, воздел руки к небу и замечтался. Жаждущие рыбы жители острова стояли в длинной очереди и ждали мелкой, тощей рыбешки, прибрежных мальков, рыбью молодь, пойманную у причальной стенки. Большое море с большой рыбой было закрыто для них, заперто на висячий немецкий замок. Высохшая желтокожая гречанка с голоду впилась зубами в спинку сырой рыбы.
— Афина Паллада, — проговорил Станислаус.
Вейсблатт распространялся о небе, синем, как у Эль Греко.
Летней ночью батальон погрузился на два небольших судна. Это были греческие суда, и их названия «Посейдон» и «Нептун» были закрашены. Теперь они назывались «Адольф» и «Герман». Эгейское море светилось как на фотографиях в хороших туристических проспектах, небо было звездным, как у Гомера, а величие архипелага напоминало об учебниках истории для классической гимназии.
Станислаус плыл на «Германе». Он стоял у борта и, глядя на светящуюся воду, крепко держался за свой спасательный жилет. Он не умел плавать и не слишком доверял этому поясу, набитому пробкой. В глубине души он посмеивался над своим страхом смерти. Какие отвратительные контрасты! Жизнь показывала себя во всей своей южной красе, а они плыли сквозь ночь, чтобы сеять смерть или самим ее найти. Куда? К чему? К какому концу? Откуда эта война? Зачем это истребление?
Вейсблатт с Крафтчеком стояли на носу корабля. Два мечтателя, твердивших каждый свое.
— Вот в такую ночь Одиссей мог услышать пение сирен.
— Ну да, тут на море далеко слышно, — отвечал Крафтчек, — в конце концов, это могла быть сирена той греческой фабрики, где изюм делают.
Вейсблатт перегнулся через поручни.
— Смотри, как светится и мерцает море у борта! Морское золото древних!
— А может, и вправду золото, — согласился Крафтчек, — ведь эти примитивные народы понятия не имеют о разработках. У нас, в Верхней Силезии, долго это дело изучали.
Идущая впереди лодка сопровождения с орудиями на борту вдруг резко свернула вправо. «Герман» шел в кильватере. Им удалось избегнуть встречи с дрейфующей английской глубинной бомбой.
— Теперь я почти уверен, — сказал Крафтчек, — что мы плывем освобождать колонии, потому как Африка от нас справа, и мне сдается, что уже чуть-чуть пахнет какао.
Вейсблатт ему не ответил. Он чувствовал себя непонятым. Большинство поэтов остаются непонятыми при жизни. Однажды, так он намеревался, однажды он напишет об этой ночи, об этом свечении и об эллинской ясности, пронизавшей теперь все его существо.
Ближе к рассвету «Герман» бросил якорь.
— Все на палубу!
Перед ними в воде темной колодой лежала земля.
— Прибыли, — сказал заспанный Крафтчек. — Дева Мария, помоги нам оказаться там, покуда черномазые не проснулись, а то это может плохо кончиться.
Спустили на воду шлюпки. Солдаты погрузили свой багаж, погрузили лошадей и лишь затем погрузились сами. И шлюпки одна за другой направились к берегу. Они добрались до острова, и солдаты, шлепая ногами по мелководью, перешли на берег. Вода была холодная, и белая кожа их босых ног покрылась пупырышками.
Первые птичьи крики. Наступало утро. Они лежали на мягчайшем песке морского берега. Красная утренняя дымка, предвестник солнца, появилась над скалами.
— Эос! — Котелок Вейсблатта стукнулся о карабин. Жестяной поцелуй.
— Полная тишина! — крикнул новый лейтенант Крелль. Пенье птиц он запретить не мог.
Крафтчек пилоткой отер пот со лба.
— Пресвятая Богородица! Я уже слышу вопли черномазых!
Позади них плескалась морская вода, что-то бормоча, точно вода в мирном деревенском пруду в Германии.
— Встать, шагом марш! — Они устремились к ущелью в скалах. — Змейкой идти!
Голос лейтенанта Крелля, саксонца из Галле, мешался с громким щебетом ласточек. Станислаус видел, как следы его ног наполняются водой, за ним тянулся стеклянный след. В лужицах следов отражалась заря.
