Вирджиния Вулф - Ночь и день
Ей хотелось, чтобы ее мать произнесла это слово еще раз, — в ее устах оно звучало успокаивающе, собирало мир из разрозненных кусков в единое целое. Но вместо этого миссис Хилбери жалобно попросила:
— Ты же не будешь больше думать о всяких некрасивых вещах, правда, Кэтрин?
С этими словами корабль, который вообразила себе Кэтрин, вошел в гавань и закончил свое путешествие. И все же ей очень хотелось услышать совет — или на худой конец просто рассказать о своих трудностях, чтобы взглянуть на них другими глазами.
— Но ведь тогда, — сказала она, уходя от разговора о «некрасивом», — ты знала, что влюблена. А у нас все по-другому. Как будто, — она слегка нахмурилась, пытаясь описать свои чувства, — вдруг что-то кончилось, исчезло, как мираж, — мы решили, что влюблены, и поэтому влюбились, а на самом деле вообразили то, чего вовсе не было. Поэтому наш брак невозможен. Когда ты постоянно видишь, что другой человек — лишь плод твоего воображения, и потом об этом забываешь, и не понять, любит ли он тебя или ту, которую себе вообразил… и эти ужасные метания — только скажешь: я счастлива — и в следующий миг несчастна… Поэтому мы не можем пожениться. Но мы не можем жить друг без друга, потому что…
Миссис Хилбери терпеливо ждала продолжения, но Кэтрин молчала и только теребила в руках свои записи.
— Надо верить в мечты, — сказала миссис Хилбери, глядя на цифры: они ее ужасно раздражали и, как ей казалось, имели какое-то отношение к происходящему в доме. — Иначе, как ты говоришь… — Надо было пролить луч света в пучины разочарования, которые, похоже, и ей знакомы. — Поверь, Кэтрин, так бывает со всеми: с тобой, со мной, даже с твоим отцом, — доверительно сказала она и вздохнула.
Они вместе заглянули в открывшуюся бездну, и миссис Хилбери, будучи старше и опытнее, первой стряхнула с себя оцепенение:
— Но где же Ральф? Почему он не пришел со мной повидаться?
Кэтрин насупилась.
— Потому что ему запретили приходить в этот дом, — ответила она.
Миссис Хилбери легко решила проблему.
— Мы еще успеем пригласить его к обеду? — спросила она.
Кэтрин взглянула на нее, словно увидела чудо. Вместо взрослой женщины, привыкшей распоряжаться и повелевать, она вновь стала маленькой девочкой, едва выглядывающей из-за трав и цветов, и кто-то огромный, высотой до небес, кому она всецело доверяла, взял ее за руку и повел за собой.
— Когда его нет, я несчастна, — просто сказала она.
Миссис Хилбери сочувственно кивнула и, похоже, тут же начала строить планы на будущее. Затем подобрала цветы и, тихонько напевая себе под нос о дочери мельника, вышла из комнаты.
Вопрос, которым занимался в тот день Ральф Денем, разумеется, не мог увлечь его полностью, однако запутанные дела покойного Джона Лейка из Дублина требовали от стряпчего посильного участия, иначе вдова и пятеро маленьких детей Джона Лейка останутся без всякого содержания. Однако взывать к человечности Ральфа было практически бесполезно: в тот день его никак нельзя было назвать образцовым служащим. Барьеры, которыми он так старательно разделил разные сферы своей жизни, рухнули — он сидел, уставившись в завещание, и видел вместо него гостиную на Чейни-Уок.
Ральф испробовал уже все способы, которые прежде помогали ему отделять работу от жизни, — надо же продержаться хотя бы до конца рабочего дня. Но, как он ни старался, Кэтрин все время была где-то рядом, он не мог не думать о ней и в конце концов сдался. Ее образ заслонил собой шкаф судебных протоколов, а стены и углы кабинета приобрели странные размытые очертания — так бывает в первые минуты после пробуждения, когда смотришь вокруг и не сразу понимаешь, где ты. Постепенно мысли, пульсируя, сбивались в волны, и к ним прибивались слова; он почти машинально схватил карандаш и принялся записывать нечто вроде стихотворения, где на месте пробелов в каждой строчке недоставало нескольких слов. Но набросал лишь несколько строчек — и в досаде бросил ручку, как будто в ней была причина его неудач, и порвал листок на клочки. Это означало, что Кэтрин, невидимая, сделала ему совсем не вяжущееся с поэзией замечание. Оно было даже губительно для поэзии, суть его заключалась в том, что поэзия вообще не имеет к ней отношения: все ее знакомые только и делают, что ломают голову над тем, как бы поизящнее выразиться, а его чувство — иллюзия, и в следующий миг, словно в насмешку над его беспомощностью, она замкнулась, отгородилась от него, как часто с ней бывало. Ральф тщетно пытался указать ей на тот факт, что он вообще-то стоит сейчас в тесном кабинете на Линкольнз-Инн-Филдс, довольно далеко от Челси. Но эта физическая преграда лишь усугубила отчаяние, и, покружив некоторое время по комнате, он схватил новый лист, чтобы написать ей письмо, которое и поклялся сегодня же отправить.
Все это трудно было выразить словами, стихи подошли бы лучше, но от поэзии следовало воздержаться. В бесчисленных черновиках, нещадно вымарывая фразы и переправляя по десять раз, он пытался объяснить ей, что, хоть люди, как правило, не умеют понимать друг друга, все же это лучшее из всего, что мы знаем, более того, каждый имеет возможность соприкоснуться с иным миром, не зависящим от личных дел, — миром юриспруденции, философии или — что еще важнее — с таким, проблеск которого явился ему намедни, когда казалось, их обоих объединяет одно стремление — созидание идеала, отвергаемого банальными житейскими обстоятельствами. Но если лишить жизнь этой золоченой оправы, этой иллюзии (ведь что такое иллюзия, в конце концов?), не будем ли мы тогда обречены влачить жалкое существование, — так примерно писал он, с внезапной уверенностью, дававшей простор мыслям и позволившей, по крайней мере, одну фразу сформулировать начисто без исправлений. Ему показалось, что в целом это умозаключение, с учетом и других желаний, довольно хорошо объясняет природу их взаимоотношений. Но все равно было в нем что-то мистическое — он задумался. Судя по тому, каких трудов ему стоило написать даже эту скромную часть послания, зачеркивая одни слова и вписывая над и под ними другие, ничуть не лучше прежних, продолжать не стоило — и он, недовольный своим произведением и втайне подозревая, что Кэтрин подобные экзерсисы уж точно не одобрила бы, отложил перо. Ральф чувствовал себя далеким от нее — еще дальше, чем прежде. Потерпев неудачу в словесной игре, он принялся от нечего делать рисовать на полях: одна за другой появлялись на белой бумаге крохотные женские головки — обозначавшие, судя по всему, ее профиль, и черные точки с острыми, как языки пламени, обводами — означавшими, вероятно, состояние мира. За этим занятием его и застигло сообщение о том, что с ним желает поговорить какая-то леди. Он едва успел пригладить волосы, чтобы хоть немного походить на стряпчего, и запихнул в карман свои почеркушки, сгорая от стыда при мысли, что их может кто-то увидеть.
Неизвестная леди вошла, и он понял, что приготовления были излишни: это была миссис Хилбери.
— Надеюсь, вы не отчуждаете в срочном порядке чье-то имущество, — произнесла она, глядя на бумаги на его столе, — и не оспариваете майорат или что-то в этом роде, потому что я хочу попросить вас об услуге, а мой кучер Андерсон не привык ждать. Андерсон настоящий тиран, но что же делать, я вынуждена с ним считаться, ведь он отвозил дорогого папу в Вестминстер в день похорон. Я решила обратиться к вам не за юридической помощью — впрочем, я понятия не имею, к кому следует обращаться в таком случае, — но за помощью в некоторых домашних проблемах, которые возникли в мое отсутствие. В Стратфорде-на-Эйвоне — я потом вам про него расскажу — я получила письмо от сестры мужа, милой несносной дамы, которая вечно сует нос в дела чужих детей, потому что своих у нее нет. И кстати, мы ужасно боимся, как бы она не ослепла на один глаз, — а я всегда замечала, что наши физические недуги удивительным образом соответствуют недугам душевным. Думаю, что-то подобное Мэтью Арнольд говорил о лорде Байроне. Впрочем, это к делу не относится.
Лирическое отступление, допущенное сознательно или вызванное естественным желанием миссис Хилбери приукрасить и оживить любой разговор, дало Ральфу время сообразить, что она в курсе всего, что произошло за время ее отсутствия, и прибыла к нему в качестве посла.
— Я приехала не для того, чтобы рассказывать о Байроне, — улыбнулась миссис Хилбери, — хотя знаю, что вы оба — и вы, и Кэтрин, в отличие от своих сверстников, считаете его заслуживающим внимания. — Она помолчала. — Я так рада, что вы научили Кэтрин читать стихи! — воскликнула она. — Она чувствует поэзию и выглядит так поэтично! Правда, еще не умеет говорить о поэзии, но со временем и это придет.
Ральф, нервно стиснув руки, пробормотал, что иногда ему казалось это безнадежным делом, совершенно безнадежным, хотя почему — не объяснил.
