Василий Аксенов - Ожог
Дважды уже мимо Пантелея прошли дружинники, трое толстых работяг в выходных костюмах и с орденами. Несмотря на явную сытость, они говорили о мясе.
– И что же, мясо там есть? Снабжают?
– Очень капитально. Конечно, свинина. Говядины не бывает.
– Некоторые свининой брезгуют, а ведь вкусный сочный продукт.
– Татары, те жеребят лопают.
– Жеребятина бывает тоже нежная.
Они беседовали увлеченно, но всякий раз, проходя мимо Пантелея, внимательно его оглядывали. Издалека, от метро, на него смотрел милиционер.
«Боятся, что иностранец, – подумал Пантелей. – Вдруг прикует себя к памятнику и потребует освобождения Буковского. Бывали же в Москве такие случаи с иностранцами. Ясно, с русскими такого приключиться не может. Русскому человеку где взять цепи?»
Он вспомнил, как лет десять назад вокруг этого памятника собиралась толпа и читали стихи, как здесь демонстрировали «смоги» и тот же Буковский, герой русской молодежи, читал здесь стихи, еще и не думая о Владимирском централе. Нынешним ребятам такие поэтические манифестации кажутся невероятными. Некоторые полагают, что такое случалось только до революции.
– Который час, не скажете? – спросил дружинник.
Решили, наконец, выяснить – иностранец или наш. Сейчас он им покажет, что в доску свой, несмотря на длинные волосы и замшевые кеды.
– У вас рубля случайно не будет, папаша? – хриплым голосом ответил он вопросом на вопрос. – Душа горит. Из инфекционной больницы выписался. Воровать больше не хочу. На тарелку супа хотя бы…
Дружина испустила вздох облегчения – свой парень!
– Греби отсюда, пока цел, – сказал один.
– Есть мнение поддержать товарища, – сказал второй.
– Зачем снова толкать на стезю преступления? – резонировал третий.
Первый тут же согласился и выскреб из кармана какую-то мелочишку.
– Спасибо, ребята, – растроганно сказал Пантелей. – Вижу, что фронтовики… чувство локтя… не забуду… верну с лихвой… родине отдам… может, паспорт оставить?
– Иди-иди, друг, – подтолкнули его животом, – опохмелись и спать ложись, не катись по наклонной плоскости.
Пантелей от греха подальше пошел к «Современнику». Подсчитал мелочь – оказалось немало, около восьмидесяти копеек. В самом деле, понадобятся, если есть захочу. В самом деле, спасибо авангарду прогрессивного человечества. В самом деле, в нашей стране все-таки не пропадешь: или отпиздят и в тюрягу посадят на пайку, или вот соберут «на суп». Нечего дурака-то валять, я люблю свою зрелую родину!
Хочешь не хочешь, придется теперь идти в «Современник». Он как раз и отсиживался возле памятника, потому что в «Современник» идти не хотел. Там была сейчас Алиса Фокусова с мужем и со всей своей бражкой. После скандала в клубе они поехали на ночной прогон нового спектакля, конечно же уже запрещенного злосчастным демоном московских прогрессистов, Какаржевским.
Пантелей не поехал с ними по двум причинам: во-первых, не хотел себя причислять к Алисиной бражке, ко всем этим высокопоставленным подонкам, что окружали его любимую – любимую, ага!!! – а во-вторых, потому и не поехал вместе с ними!
Сегодня ночью он выследит Алису и «блейзера», выследит и сорвет их подлый деловой «пистон», не бывать этому пистону!
Где они собираются? На какой-нибудь законсервированной стройплощадке? В каком-нибудь вонючем подъезде, не присаживаясь? Кстати, в «Мерседесе»-то кулиса передач в полу или на руле? А сиденья-то раскладываются в этой тачке?
Думая о разных вариантах «пистона», взятых, между прочим, из собственной практики, Пантелей покрывался жарким потом ненависти. Эти дамы из московского, так называемого, «света» самые что ни на есть распутные шлюхи! А Блейзер, что ж – профессиональный «ходок», воткнул-вынул, спортивное дело… Он никогда не гладил во сне ее бедро, никогда не видел ее в образе польской полонянки, не блуждал с ней по взорванному замку, не крутился вокруг Земли в вагончике ржавой канатной дороги.
К черту, я сейчас не пьяный, я сейчас трезвый и строгий! В прежние времена, пьяный, наглый и вдохновенный, я бы давно уже спал с ней. Переспал бы и отдал другим. Сейчас отберу у всех, в том числе и у академика-мужа. Хватит, попользовался моей любимой!
Алиса нужна была теперь Пантелею для новой, простой и трезвой жизни. Прежде она была образом гулящей и хитрой, коррумпированной, «выездной», псевдохемингуэевской, лживой и мимолетной Москвы. Теперь он напишет ее новый образ, и она волосы свои золотые соберет в пучок, сядет с ногами на какой-нибудь драный диванчик, будет курить, слушать музыку, преданно смотреть в затылок труженику пера. Днями они будут молчать, а ночью будут любить друг друга… бесконечные прикосновения… а над ними будут кипеть листвой многоярусные и столь щедрые по части лунных отблесков деревья… засыпая, они будут говорить о деревьях… в конце концов, врасти бы им в деревья… стоять, прикасаясь друг к другу ветвями, а когда затекут от стояния ветви, призывать ветер… что будем делать, когда сгнием?
В «Современнике» в своем кабинете сидел директор театра Олег Табаков. Он был в рыжем огромном парике, мерзейшем парчовом мини-платьице, черных сетчатых чулках и туфельках-шпильках. Исполнял, стало быть, в сегодняшнем спектакле какую-то постыдную женскую роль, а сейчас, в перерывах между выходами, подписывал характеристики на представление ряда своих сподвижников к званию Заслуженного артиста РСФСР. Увидев в дверях Пантелея, Табаков встал, раскрыл объятия и со своей неподражаемой порочной улыбкой двинулся навстречу.
– Пантелята! Я – твоя!
Приподнял ладонями ватные груди и прижался к Пантелею, дыша с удушливой страстью.
Пантелей любил Табакова, как можно любить всякое завершенное произведение искусства. Нынешний директор популярного театра родился актером. Сцены ему для игры не хватало, он играл везде: дома, в кругу семьи, в Министерстве, в кругу бюрократов, наедине с собой. Когда же нечего было ему играть, он просто смотрел на собеседника со своей «неподражаемой», которая, казалось бы, говорила: «Я про вас многое, многое знаю, как и вы, должно быть, про меня».
– Пантелята, почему ты опоздал? Тебе звонил весь театр. У нас скандал! В зале сто американцев и двести тихарей. Все шишки, все тузы, все красивые бабы Москвы, а нашего Пантеляты нету. А ведь мы тебя любим, Пантелята! Мы от тебя ждем шедевра. Говорят, ты Цаплю задумал, Пантелята, а?
– Это еще что? – Пантелей остолбенел. – Откуда ты, Лелик, узнал про Цаплю? Я ее только сегодня придумал.
– От Серебряникова. Вадюша рассказал. Задумал, говорит, Пантелята наш гениальный парафраз «Чайки» небезызвестного Чехонте.
– Да ведь он пьян был в лоскуты час назад!
– Ю ар не райт, Пантелята, совсем не райт! Вадим Николаевич сидели перед спектаклем вот в этом кабинете совершенно трезвые вместе с Товстоноговым, Ефремовым, Какаржевским, Дугласом Хьюджесом, академиком Фокусо-вым и прочими шишками. Тогда он и рассказывал про Цаплю. Говорил, что хочет связать ее с чилийскими делами. А может, Пантелята, нам отдашь?
– Фантастика! – Пантелей почесал малобритый подбородок. – Днем он был вдребезги, постыдно пьян. При всех целовал официантку в сгибы ног под чулками, знаешь ли…
– Умеем собираться! – сиял, восхищался незримым Серебряниковым Табаков. – В этом наша сила! За то нас и начальство любит, что не выпадаем в осадок. Вот блюем, вот вопим, вот целуем, как ты утверждаешь, сгибы чьих-то ног, но вот надо же сегодня явиться в «Современник», ведь нельзя же сегодня не явиться, сегодня здесь ВСЕ, и мы являемся. Вот смотри. – Не снимая грима, он показал, как является друг Вадюша, с белыми выкаченными, но многозначительными глазами, прямой, как столб, с губами, кривящимися от борьбы за вертикальность. – Итак, мы входим с академиком Фокусовым, – он показал осанку пожилого спортсмена, напряженные повороты патрицианского лица, – и с мадам Алисой, – быстренькое отбрасывание волос, молниеносное подмигивание в левый угол и прямая ярчайшая улыбка в правый.
Все получилось очень похоже. Пантелей схватил Табакова за ватные груди.
– А чего этот подонок с Фокусовыми ходит?
– Пусти, хулиган, я не такая. – Табаков захихикал уже в своей женской постыднейшей роли, высвободился и мигом вошел в другую роль, заговорил глуховато, чуть грассируя, как знаменитый конструктор тягачей: – Простите, дружище, но мы с Серебряниковым за двадцать лет прошли немало: Вьетнам, Камбоджа, дороги Смоленщины… пардон, это уже из другой оперы… словом, много горячих точек планеты…
Громкий голос помрежа сказал из репродуктора:
– Олег Павлович, ваш выход!
– Все! Бегу! Пантелята, садись в кресло! Без меня не уходи! Цапля наша?
– Да не написана еще, – буркнул Пантелей и плюхнулся в директорское кресло.
Табаков сильно потер руки, весь искаженный своей «неподражаемой».
