Василий Аксенов - Ожог
– ? – спросил Пантелей.
– Ну, «Преступление-то и наказание»? Можно телеграфировать в Париж?
– Можно. Телеграфируй.
– Отлично! – вдруг с силой, совершенно не соответствующей мгновению, вскричал «блейзер». Он открутил окно, высунул свою растерзанную и весьма битую голову под струю воздуха. – Эх, все-таки жизнь прекрасна! Москва! Ночь! Бензин! Ты едешь к женщине, которая тебя хочет!! Рядом друг, который тебя понимает!
– В салоне не блевать, – строго сказал водитель. – Потянет блевать, скажи. Остановимся.
Они развернулись и поехали через площадь Маяковского, мимо зала Чайковского, по улице Горького, мимо Пушкинской, в проезд МХАТа, следовательно, по маршруту всенародной русской любви к родному искусству. Каждый, конечно, помнит – пистолет, шоколадные конфеты, снова пистолет… Потом обыкновенная Петровка выкатила их на обыкновенный Кузнецкие мост. Впрочем, тут же снова начались творческие муки нового Убийства – машина прокрутилась вокруг Рыцаря Революции. Ишь какая все-таки маловатая голова, какая все-таки козлова-тая бороденка. А вот этот устрашающий разрыв между постаментом и длинной кавалерийской шинелью – это уже слишком!
Наконец на горизонте появился могучий дом академика Фокусова. Он высился справа от известного котельнического небоскреба и не уступал ему ни размерами, ни монументальностью. Вдвоем эти два огромных дома закрывали все восточные склоны московского неба. Оба памятника великой эпохе были так похожи, что даже тараканы путались и в своих ночных делах часто забегали не по адресу. Между ними в промежутке тянулась надпись из немеркнущих лампочек Ильича: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны!»
Только и всего-то, всякий раз думал Пантелей, проезжая мимо этой надписи. Чего же нам пока не хватает? Разве не всю ли уже страну мы электрифицировали? Неужели есть еще углы, где упорные реакционеры жгут лучину?
Итак, они въехали в огромный двор этого дома, окруженный многоэтажными стенами. Наверху, на крыше и карнизах, виднелись освещенные луной могучие каменные фигуры рабочих, крестьянок и воинов. Те, Что Не Пьют.
– Здесь мы с тобой прощаемся, Пантелей! – «Блейзер» хлопнул ладонью в ладонь и мигом растворился. Пантелей даже понять не успел, в каком из двадцати подъездов скрылся будущий соратник по синтетическому искусству.
Машины фокусовской компании стояли возле седьмого подъезда. Вскоре загорелся длинный ряд окон на одиннадцатом этаже – квартира Фокусовых. Там замелькали тени.
Пантелей по каменной лестнице поднялся к верхней части двора, к теннисному корту, нашел там шаткий ящичек из-под марокканских апельсинов и сел, прислонившись к проволочной стенке.
Они наверняка попытаются смыться посреди ночи. Какая-нибудь подруга, какая-нибудь шарага для прикрытия, знаем, как это делается, сами смывались. Буду здесь сидеть и не дам им смыться.
Между кортом и брандмауэром могучего чертога была балюстрада с потрескавшимися шишечками, а перед ней мирно отдыхало асфальтовое озерцо с двумя-тремя лунными пятнами. Он сидел в тени, в надежном укрытии и наблюдал освещенные окна, в которых двигались тени разных международных обозревателей, записных лжецов и подонков, охочих до бесплатной выпивки, притворно наивных иностранцев, талантливых, но бесхарактерных актеров и прелестных женщин, что испокон веков становятся добычей подобного сброда.
Как, Боже мой, глупа моя жизнь! Мне сорок с лишком, а я как семнадцатилетний выслеживаю любимую. Я не сделал самого своего главного, я все бросаю на середине, хотя еще в молодые годы поставил себе за правило все кончать, что начал. Я столько пил и так загрубил свою жизнь, что она теперь шершавит, как наждак. Для чего же я пил-то столько? Чтобы задержать пролетающее мгновенье?
Я шел однажды в Париже (или где-то там), и это был стремительно проходящий март, и пролетающие облака, и женщины с их мимолетной красотой. Мне стало вдруг горько среди этого ускользающего рая. Я знал тогда лишь одно лекарство от горечи и быстро зашел в бар. Три стаканчика коньяку. И мне показалось, что я могу теперь удержать это мгновение, все эти хлопки ветра, повороты лиц, все вместе с пролетающими облаками, с меняющимся светом, со скрипом ветвей.
Потом пришли такие времена, когда я перестал ощущать ускользание нашей прелестной жизни. Все загрубело во мне, как наждак. И вот вернулось снова, и я теперь ловлю Алиску с ее неверной ускользающей красотой.
Мы с ней ни разу еще не поцеловались, а мне уже страшно за ее красоту. Мне так печально и горько, что красота ее пролетит мимо, как тот парижский мартовский день.
Когда в пустынные времена бились друг с другом боги и гиганты, знали ли они об истинном смысле битвы? Зевс, должно быть, знал. Ведь если бы вместо младенца Зевса Кроносу в пасть не подсунули камень, был бы пуст и Олимп.
Да, они бились там ради мраморного воплощения. Так и мы хитрим и стараемся в нашем искусстве подсунуть Кроносу камень вместо живого тела. Сколько мы можем выиграть – век, тысячу лет? Он отыграется и на мраморе, и на холстах, и на словах, и на всем, он все пожрет…
В штормовые ночи, в бараке Третьего Сангородка Толя фон Штейнбок слушал уютные размышления взрослых. Раз в сто тысяч лет на вершину пирамиды Хеопса прилетает канарейка и делает носиком чик-чик. Пока она источит всю пирамиду до основания, даже и это не будет еще мигом вечности. И в то же время я чиркнул спичкой – миг прошел, повернул голову – миг прошел. Смешно выходить против Кроноса с поднятым мечом. Один лишь воин есть, готовый к победе, – вневременой и безоружный Иисус Христос.
Из-за угла дома в асфальтовое озерцо бесшумно выехала черная «Волга» и встала возле сетки теннисного корта в трех шагах от Пантелея. Открылись сразу обе передние двери, из машины вышли двое – Серебряников и его шофер.
Вадим Николаевич, совсем уже трезвый, хотя и чуть-чуть припахивающий чем-то нехорошим, подошел к балюстраде и посмотрел на пустынный двор, окруженный могучими стенами, темными окнами, тусклыми подъездами. Одна лишь яркая строчка горела над двором – окна Фокусовых.
– Иди, Талонов, – глуховато сказал Серебряников. – Сиденья опусти и гуляй. Сейчас она выбежит.
– Нет конца моему удивлению перед женским полом, – сказал Талонов, возясь в машине.
– Иди-иди, философ, – усмехнулся Серебряников, закурил и облокотился о балюстраду.
Тут хлопнула внизу дверь подъезда, и звук гулко и мгновенно пролетел по каменному колодцу. Из седьмого подъезда выбежала Алиса. Застучали по асфальту туфли-платформы.
Пантелей видел – она бежала прямо к теннисному корту, к черной «Волге», с разложенными сиденьями, к Серебряникову.
Вот она приближается – волосы разлетелись, рот полуоткрыт, глаза блестят. Вадим Николаевич бросает сигарету и аккуратно давит ее каблуком.
– Сумасшедший, – со сдавленным смешком говорит Алиса, – где ты поставил машину? Прямо на виду!
– Ничего, ничего, – бормочет Серебряников, берет ее за плечи, лазает руками по ее телу, поддергивает и без того короткое платьице. – Луна сейчас зайдет за башню, будет темно…
Тогда из мрака тихо вышел Пантелей. Серебряников и Алиса, тесно прижавшиеся друг к другу, повернули к нему свои лица, искаженные и белые под луной. Секунду спустя сбылось предсказание Вадима Николаевича – луна закатилась за зубчатую башню каменного истукана. Лица любовников исчезли, и лишь поблескивали глаза Алиски и узенький серпик ее зубов. Еще секунду спустя к Пантелею приблизилось темное угрожающее пятно – лицо друга.
– Ты чего здесь?
– А ты чего здесь? – Пантелей сделал еще шаг вперед. – Она моя женщина! Отдавай ее мне!
– Пант, ты рехнулся?! – Голос темного лица звучал примирительно. – Мы с ней уже три года встречаемся. Только это великий секрет.
– Хоть тридцать лет, – сказал Пантелей. – Мне плевать на тебя. Мы с тобой не ездили вместе по горячим точкам планеты. Ты мне не друг.
Его на миг охватило ощущение, что это не он так смело, так непримиримо борется за свою любовь, что это какой-то другой человек.
– Пант, не мешай лучше нам. – В голосе темного пятна теперь перекатывались металлические шарики. – Иди себе к своим блядям. Алиса не для тебя. Приходи завтра подписывать договор на Цаплю. Мы с тобой поставим Цаплю, Пант… или я Талонова сейчас позову, а у него заводная ручка.
– Ты мне ручкой не грози. – Пантелей сделал еще один шаг. – Лучше отдавай мне мою женщину.
– Ты его женщина? – Серебряников тряхнул молчавшую до сих пор Алису. – Молчишь? И с ним тоже спишь? И с Пантелеем? Сука!
Лунное затмение длилось недолго. Светило плыло сегодня градусом выше, чем предполагал лауреат. Вновь осветилось асфальтовое озеро и фигуры трех участников драмы. Возникло, правда, некое весьма существенное новшество – тень проволочной сетки лежала на лицах. Алиса вдруг вырвалась.
