Мор Йокаи - Черные алмазы
Просвещение постепенно завоевывало одичавшие души.
Нравственная чистота и твердость характера стали почитаться достоинствами среди народа.
Иван на собственные средства отправлял молодых рабочих учиться на иноземные заводы.
Он выписал из Швейцарии резчиков, из Гольштейна кружевниц, чтобы те обучали деревенских ребятишек и женщин своим ремеслам, которые почитаются забавами, но могут заполнить досуг и дать людям лишний кусок хлеба. А общество, где все от мала до велика трудятся и по необходимости и для развлечения, общество, которое привыкает смотреть на труд как на удовольствие, а не на тяжкое бремя, – такое общество, такой народ скоро облагораживается.
Иван позаботился о школах, вырвал учителей из нищенских условий существования, сделал их независимыми, стипендиями поощрил молодую поросль к учению, снабдил взрослых умными книжками. Основал в каждом селении библиотеку, общество читателей.
Он приучил людей бережливо откладывать каждый лишний филлер. Он познакомил их с благотворной идеей взаимной помощи. Основал в Бондавёльде сберегательную кассу, больницу.
А свою шахту, владельцем которой он оставался, Иван полностью переоборудовал, превратив в образцовое рабочее предприятие.
Рабочие тоже являлись хозяевами шахты и поровну делили прибыли с ее владельцем.
Тот, кто хотел наняться на этот участок, будь то мужчина или женщина, должен был выдержать серьезный экзамен – проработать сначала испытательный год.
И это испытание было не из легких.
Особенно для молодых девушек.
Под материнским оком, в женском монастыре, в пансионе так строго не оберегалась, столь бдительного присмотра не ведала молодая девица, как на бондаварской шахте. Каждое слово ее, каждый шаг становились известны.
И кто не выдержал года, кто оступался в течение испытательного срока, того не отталкивали, не позорили. Такому говорили:
«Мы тебя поощряем! Ты переходишь на акционерную шахту, там получишь большее жалованье!»
Там свободнее нравы, законы не столь строги.
И человек не сознавал, что это, в сущности, наказание.
Тот же, кто с честью выдерживал все соблазны испытательного срока, без лишнего шума принимался в постоянный состав и получал свою долю прибыли.
К годовщине того дня, когда Иван погасил пожар в шахте, самому прилежному неженатому рабочему, отличившемуся безукоризненным поведением, решено было выдавать награду за нравственное совершенство.
Иван пожертвовал на премию пятьдесят золотых, а рабочие от себя обещали добавить на добрый гостинец к помолвке, коли надумает парень жениться.
Заранее никому не говорилось, какая награда ожидает победителя. Тот должен заслужить ее непреднамеренно. Старики держали все дело в тайне.
И вручение награды не приурочивалось к какому-либо праздничному торжеству: это должно было совершиться в обычный рабочий день, когда у рабочего в руках лопата и кайло, чтобы каждый видел, что награждают не за красивые глаза, а за доброе сердце и трудолюбивые руки.
Сколько радости будет народу в тот день!
Так скорбел Иван.
Нет! Эвила!
Наступала годовщина со дня победы над пожаром в шахте. Старый Пал наведался к Ивану, который, с тех пор как стал управляющим акционерной шахтой, поселился там же, на основном участке. Теперь Ивану недосуг было замыкаться в своей келье. Должность управляющего требовала постоянных связей с миром.
И в этот раз Иван уже на пути к шахте встретил старого рабочего и посадил Пала к себе в бричку.
– Сегодня исполнился равно год с того знаменательного дня, – напомнил Пал.
– Я знаю. Пал. Сегодня вручим награду за добродетель. Присудили ее кому-нибудь выборные?
– Единогласно присудили одной девице, которая не многим больше года назад поступила на шахту.
– И вы сочли ее достойной награды?
– Во всех отношениях. Девица прилежная. Каждый день первой приходит на работу и последней уходит. И когда работает, никакого недовольства не показывает, не кривится, как иные женщины, которые, кажется, того и гляди, заскрипят, ровно колеса у тачки. Эта же принимается за работу, словно она ей в удовольствие. А когда насыпают тележку, то еще подзадоривает: «Ну, еще лопату подбрось, не жалей!» И проворно так поворачивается с нагруженной тачкой, а когда обратно идет, всегда-то голос ее услышишь – песни поет, словно возвращается с гулянья. И в конце обеда еще других подгоняет: «Ну, хватит рассиживаться, лентяи, пора за работу!»
– Не франтиха?
– Нет, сударь. И по сей день на ней то воскресное платье, в котором она год назад пришла, оно и теперь такое же опрятное, как тогда! Не носит даже нитки кораллов, а на голове только узенькая ленточка, чтобы волосы не рассыпались. По ночам сама стирает у водопада свои сорочки. Это, пожалуй, единственная странность за ней, что любит она каждый день менять белье. Ну, да ведь она сама и стирает. Ее забота…
– Бережлива ли она?
– В нашей кассе взаимной помощи у нее больше всех отложено сбереженных форинтов. И могло быть еще больше, да она, почитай, каждое воскресенье раздает толпе нищих на паперти никак не меньше дневного заработка. А ведь нищих-то содержит община; но священник считает, что раздачу милостыни нельзя отделять от богослужения, чтоб, значит, калеки, увечные разные по воскресеньям си дели на паперти. Пусть, мол, народ приучается к милосердию, развивает в себе добрые чувства.
– Исправно ли она ходит в церковь?
– Каждое воскресенье, как и мы; но вот что чудно, ей бы надо садиться на скамью вместе с другими девицами, а она как встанет на колени в уголке бокового придела, так и простоит всю службу, закрыв лицо руками.
– А душа у нее добрая?
– Ни разу не было, чтоб она обидела кого, и сама обид не помнит. Как-то одна женщина сказала ей грубое слово. За это мы обычно строго наказываем. Ну, и другие рас сказали об этом случае. А девица так и не призналась, что ее обидели. Вскоре заболела та женщина. Близких у нее нету, вдова она, так девушка эта просиживала над хворой ночи напролет, а вечером после работы бегала для нее в аптеку за лекарством.
– Уж не хитрит ли она, не притворяется?
– Нет, нрава она не скрытного, скорее веселая от природы и вечно готова к проказам. Вы ведь знаете, сударь, речи у нас вольные, выражений не выбираем. Горе той, что, услыхав резкое словцо, вздумает покапризничать. Простой девушке не пристало пускать слезу, коли за ней кто грубо поухаживает, надобно отплатить незадачливому ухажеру той же монетой да надавать по рукам как следует, если он к тому же руки распустит. Это у нас за удаль почитается. Обидчивая девушка не по нам, не для наших простых нравов; но если которая отвесит оплеуху, мы говорим: ай да молодец девка! А про эту не скажешь, что глаза на мокром месте. Как она плачет, я вижу только по воскресным вечерам, когда во дворе под шелковицей обступит меня молодежь, усядется в кружок и, кто знает, в который раз заставляет рассказывать историю, как вы, сударь, один-одинешенек спускались в обвалившуюся шахту со шлангом и как мы все думали, что вы погибли. Бабы, ребятишки не дыша слушают мой рассказ, хотя заранее знают конец. Кто вздохнет, кто не выдержит, ужаснется вслух. Иная заранее радуется, что вот сейчас дойду до того места, как заживо погребенных на волю выносят, другая – охнет от ужаса, когда вспоминаю, как обнаружили пожар на шахте; и только она одна спрячет лицо в ладони и плачет тихо, пока не кончу всю историю.
– И поведения скромного?
– Мы как-то созвали женщин, пусть, мол, посудачат о ней, что знают. И, сударь, – это о многом говорит, – ни одна из них не нашла сказать ни словечка дурного. Потом опросили всех молодых парней. Не захаживает ли кто к ней под окошко? Все отказались. А чего бы, спрашивается, им отпираться, будь это так? Крестьянская девушка под пару крестьянскому парню. Кто ее полюбит, тот и женится.
– Хорошо, Пал.
Тем временем они подъехали к шахте Ивана. Слезли с повозки, зашли в караульное помещение, выстроенное рядом с железнодорожной линией. Через некогда запретную территорию теперь к шахте Ивана вела железнодорожная ветка.
Часть рабочих была уже в сборе, и Иван распорядился позвать остальных; пусть сегодня пораньше кончат работу.
Женщины и мужчины постепенно собрались, и лишь одна группа девушек задержалась; они уговорились друг с дружкой не бросать работу, покуда не перевозят тачками только что поданную из штольни вагонетку угля и не свалят в огромную общую кучу, которая росла сбоку от железной дороги, дожидаясь, когда ее переправят дальше; и хотя девушки подобрались проворные и тачки так и мелькали, – уголь никак не убывал.
Гора закрывала вход в штольню от караульного помещения, где находился Иван.
Только веселая перекличка девушек доносилась из-за горы угля, когда они подгоняли друг друга – пошевеливайтесь, мол, побыстрее.
Девичий голос затянул какую-то народную песню.
