Коммунисты - Луи Арагон
— На что готовые? Слишком много нужно мужества… или безрассудства… За исключением нескольких лидеров, которым все равно терять нечего. А их засадят, куда следует, голубчик Ромэн, их засадят!
Он уже два раза назвал Ромэна голубчиком, а это всегда очень раздражало депутата Восточных Пиренеев. Он сморщил нос и язвительно заметил: — Боюсь, что ты спутал Коммунистическую партию с партией радикалов.
— Доминик, — вмешалась в разговор Матильда, — что же вы не похвалите суп?
— Превосходный суп, дорогая, превосходный… Но, Ромэн, ты же сам знаешь, сколько их сейчас выходит из партии, изменяет…
— Послушай, нет ничего глупее, чем верить собственной пропаганде. Попасться на удочку чужой — еще куда ни шло… Ведь это отдельные случаи, вокруг которых подняли шум, раздутые отречения, и ты в это веришь? Должен тебе сказать, что я знаю случаи, которые министерство внутренних дел заранее подготовило…
— Подготовило или нет, но факты остаются фактами.
— Да, но это не массовое явление, мой дорогой! Полиции не настолько искусна. Придавать им слишком большое значение опаснее, чем их недооценивать…
— Ромэн, — опять вмешалась Матильда. — Кушай курицу, ты опоздаешь на поезд…
Подняв голову, Доминик Мало вдруг увидел в простенке между двумя окнами невидящий голубой взгляд на картине великого Модильяни — женщина в переднике. Что это ему напомнило? Кого? А-а — профессора Баранже, у него такие же глаза… — Ну, а профессор Баранже, он же от них отрекся!
— Баранже… — повторил Ромэн, — все вы мне вашим Баранже в нос тычете. Разве можно доверять человеку, который с самого начала ратовал за молдаван и мадагаскарцев? Баранже! Что с того, что он получил Нобелевскую премию! Пока таких людей не засадят за решетку…
Эти слова напомнили Мало его поход на стадион Коломб, и он рассказал Висконти о своих хлопотах за Гвидо Мессермана и что из этого вышло. — Кстати, который час? Половина девятого…
— Спасибо. Я успею еще выпить чашку кофе…
— Да я не о твоем поезде думал. В двадцать часов сорок пять минут на коротких волнах будут передавать его выступление… да, да, мой протеже уже действует!
— В восемь сорок пять, дорогой, я отбываю… нет, на вокзал Орсе… так что твой Гвидо… А ты слышал последнюю песенку Полэна Лекера? Чудо! И до того пораженческая дальше ехать некуда!
VII
Странный это был городишко, где в начале сентября очутился Гильом. Кавалерист Гильом Валье… Право же, в таких местах он сроду не бывал. Считается, что Каркассон на юге. Но в этом году дул страшный ветрище, и от пыли спасения не было. А в пыли в здешних краях полно блох.
Тут есть одна большая улица, по-ихнему большая: она идет от вокзала к казармам. И обратно, само собой. Сворачивать вправо или влево не стоит. Улички все старые, ничего интересного там не увидишь. Вполне достаточно прогуляться по главной улице из конца в конец и обойти вокруг памятника Бланки… Ну и, понятно, заглянуть в пивнушки, за кварталом Лаперин. Это для любителей. Забавнее всего старая крепость наверху; чтобы попасть туда, надо перейти Од, дальше будет дом, похожий на коньячную бутылку. На крепость стоит посмотреть. Богатый вид, ничего не скажешь. Там тебе и башни, и рвы, и старинные сооружения, где торгуют открытками… И все-таки это наводит тоску.
Мать Гильома была родом из Перша. Еще мальчишкой его послали туда к дедушке и бабушке. Там он и научился ездить верхом. И потому пошел в тридцать пятом году, раньше призывного срока, отбывать службу в кавалерии. В тридцать восьмом он проходил сбор в других частях, а в начале тридцать девятого ему, как и многим, переменили место приписки. И вот теперь он очутился в полку спаги. Все казармы похожи одна на другую; он, например, отбывал службу в Туре, и теперь ему казалось, что это просто продолжение, только что здесь здание было внушительнее, в наполеоновском стиле, с широкими коридорами, просторными помещениями, внутренними дворами. А там все одно — подбирай навоз, прогуливай коней. Его сразу же отличили, потому что он был силен в вольтижировке[184].
Весь набор сплошь были крестьяне — землепашцы из центральных департаментов и виноградари из Ода и Эро. Из Парижа — один сброд. Типичные сутенеры. Субъекты с уголовным прошлым. Да и таких немного. Всего-навсего с десяток, затерявшихся в толпе деревенских, которые раскатисто произносили «р», пришепетывали на «с» и растягивали окончания слов. Понятно, парижане немедленно обнаружили Валье. И непрочь были зазвать к себе в компанию своего брата, столичного жителя. Гильому совсем не улыбалось водиться с этими подозрительными типами. Ему очень хотелось выяснить, нет ли здесь товарищей… но попробуй-ка, заставь кого-нибудь разговориться! Особенно крестьян. Это народ недоверчивый. Одеты все были так, что смотреть жутко. Сплошная рвань. Фески — засаленные, затрепанные прежними обладателями, бурнусы[185] изъедены молью, а хуже всего — обувь! Жеваный картон! Однажды вечером, когда все жаловались на обмундирование, Гильом, лежа на соломенном тюфяке услышал, как сосед по койке говорил: — Наши бурнусы — показатель того, что происходит. — Показатель! Да ведь так говорят у нас, это язык наших ячеек. Никогда человек, который только и знает, что окуривать[186] купоросом виноградник, не назовет что-нибудь «показателем».
Выяснилось, что он — секретарь ячейки в винодельческом районе, неподалеку от Лезиньяна. Коренастый такой, невысокого роста, с заросшим волосами лбом. Возраст — двадцать восемь лет. Трое детишек. Зовут Пезе Виктор. Через него Гильом узнал и остальных. Теперь уж без ошибки; всего их было человек десять на тысячу двести рядовых в полку. Забавнее всего было, как он, Виктор, прощупывал его, Гильома, прежде чем заговорить о политике.
Целых два дня, после учения и работы по наряду, они ходили вокруг да около, принюхивались друг к другу, точно два щенка. Гильому очень хотелось облегчить задачу Виктору; но тот был кремень — не подступишься! Зато верхом ездил так, что всегда казалось, будто под ним рабочая кляча. Наконец, на третий день Пезе сказал Гильому:
— Бывал ты там, у канала?
— У какого канала? — спросил Валье, прикидываясь дурачком.
— Не знаешь? Канал
