Адальберт Штифтер - Бабье лето

— Если камни берутся самые красивые в своем роде, — отвечал я, — если их оправа соответствует законам искусства и если оправа эта служит на своем месте какой-то цели, то есть кажется нужной, — тогда, пожалуй, нет более нарядного украшения человеческого тела, чем драгоценные камни.

После этих слов мы помолчали, и я смог немного поглядеть на Наталию. На ней было неяркое светло-серое шелковое платье, какие она вообще любила носить. Платье, как то всегда у нее бывало, доходило до шеи и до запястий. Украшений на ней не было решительно никаких, а ведь ей так бы пошли драгоценные камни. Серег, которые носили тогда женщины и девушки, я ни на Матильде ни разу не видел, ни на Наталии.

В молчании мы, словно сговорившись, смотрели на струившуюся воду.

Наконец она сказала:

— Мы говорили о приятности этого места и перешли от благородного камня мрамора к драгоценным камням. Но следовало бы упомянуть еще об одной вещи, особенно отличающей это место.

— О какой же?

— О воде. Мало того, что эта вода утоляет жажду лучше, чем иная известная мне вода, в игре ее струй именно в этом месте и благодаря этим приспособлениям есть что-то успокаивающее и что-то примечательное.

— Я испытываю такое же чувство, — отвечал я, — не раз наблюдал я на этом месте прекрасный блеск и тенистую темноту этого живого, летучего вещества, которое, как и воздух, гораздо удивительнее, чем то замечают люди.

— Я тоже нахожу удивительными воду и воздух, — сказала она, — люди обращают на них так мало внимания потому, что окружены ими повсюду. Вода кажется мне кипучей жизнью земного вещества, а воздух — это его могучее дыхание.

— Как верно вы говорите, — сказал я. — Были на свете люди, очень почитавшие воду. Как почитали море греки, какие исполинские сооружения строили римляне, чтобы наслаждаться хорошей водой! Они, правда, обращали внимание только на физическую сторону дела и, в отличие от греков, любовавшихся красотой своего моря, не смотрели на красоту воды, стараясь лишь как можно лучше снабдить себя этим бесценным для здоровья сокровищем. Да и есть ли что-либо, кроме воздуха, что входило бы в наше естество с большим благородством, чем вода? Не должно ли соединяться с нами лишь самое чистое и самое благородное? Не должно ли так быть именно в губительных для здоровья городах, а там только и роют скважины и пьют воду из них. Бывая в горах, в долинах, на равнинах, в большом городе, я в жару, в жажде, в движении познал драгоценный хрусталь воды и ее различия. Как освежает родник в горах и даже в холмах, особенно когда бьет чистейшей струей из чистого гранита, и как, кроме того, прекрасен родник, Наталия!

То ли Наталия и прежде испытывала жажду, которая и повернула разговор к воде, то ли наш разговор вызвал у нее легкую жажду, — девушка встала, взяла алавастровую чашу, наполнила ее под мягкой струей, приложила к своим красивым губам, отпила, выплеснула остаток в бассейн, поставила пустую чашу на место и села рядом со мной на скамейку.

У меня было немного тяжело на душе, и я сказал:

— Хотя мы любовались красотой этого места, хотя мы охотно говорили о нем и о других вещах, на которые оно нас навело, что-то в нем причиняет мне боль.

— Что же может причинять вам боль в этом месте? — спросила она.

— Наталия, — отвечал я, — год назад вы намеренно избежали встречи со мной у этого грота. Вы сидели на этой же скамейке, а я стоял в саду, и вы поспешно вышли отсюда и скрылись в кустах.

Она повернула ко мне лицо, посмотрела на меня своими темными глазами и сказала:

— Вы вспоминаете об этом и это причиняет вам боль?

— Сейчас мне больно вспоминать об этом, а тогда это причинило мне боль.

— Но ведь и вы избегали меня, — сказала она.

— Я держался поодаль, чтобы не казалось, что я навязываюсь вам, — возразил я.

— Разве я для вас что-то значила? — спросила она.

— Наталия, — отвечал я, — у меня есть сестра, которую я люблю как нельзя более, я знаком со многими девушками в нашем городе и в деревнях, но ни одну, даже мою сестру, я не чту так высоко, как вас, ни одна из них не занимает моих мыслей, ни одна не заполняет всю мою душу, как вы.

При этих словах на глазах у нее выступили слезы и полились по щекам.

Я обомлел, я взглянул на нее и сказал:

— Если эти прекрасные капли заменяют слова, Наталия, они говорят, что и вы немного ко мне расположены?

— Как к самой себе, — отвечала она.

— Возможно ли? Я никак этого не ожидал.

— Я тоже не ожидала этого от вас, — возразила она.

— Вы могли бы это знать, — сказал я. — Вы так добры, так чисты, так просты. Такою вы мне представали. Вы были мне понятны, как синева неба, а душа ваша казалась мне такой же глубокой, как его синева. Я знал вас много лет, вы всегда были значительны рядом с вашей великолепной матерью и вашим достопочтенным другом, вы бывали сегодня такой же, как вчера, а завтра такою же, как сегодня, и я впустил вас в свою душу, к тем, кого я люблю, к отцу, матери, сестре… нет, Наталия, еще глубже, глубже…

При этих словах она посмотрела на меня очень ласково, ее слезы полились еще сильнее, и она протянула мне руку.

Я схватил ее руку и, не в силах ничего сказать, только смотрел на Наталию.

Через много мгновений я отпустил ее руку и сказал:

— Наталия, мне непонятно, как это может быть, что вы расположены ко мне, ко мне, который ничего собою не представляет и ничем не замечателен.

— Вы не знаете, кто вы, — отвечала она. — Случилось так, как должно было случиться. Мы проводили много времени в городе, живя там часто целую зиму, мы путешествовали, видели разные страны и города, мы были в Лондоне, Париже и Риме. Я познакомилась со многими молодыми людьми. Среди них были люди дельные и значительные. Я видела, что иные не безразличны ко мне. Это меня пугало, и если кто красноречивым ли взглядом или еще как-нибудь давал мне это понять, у меня возникал страх, и я старалась держаться подальше. Мы вернулись на родину. И вот однажды летом вы приехали в Асперхоф, и я увидела вас. На следующее лето вы приехали снова. Вы ни на что не притязали, я видела, как вы любите предметы этого мира, как вникаете в них и заботитесь о них в своих науках… видела, как вы почитаете мою мать, уважаете нашего друга, почти любите мальчика Густава, с какой почтительностью всегда говорите о своем отце, о своей матери и сестре, и тогда… тогда…

— И тогда, Наталия?

— И тогда я полюбила вас, потому что вы так просты, так добры и все же так серьезны.

— А я люблю вас больше, чем мог бы полюбить кого-либо или что-либо в этом мире.

— Из-за вас я часто страдала, бродя по полям.

— Я ведь этого не знал. Наталия, а потому должен был скрывать свои мысли, таить от всех, от отца, от матери, и даже от самого себя. Я продолжал делать то, что считал своим долгом, ходил в горы, исследовал их строение, собирал камни, измерял озера, провел по совету вашего друга одно лето в Асперхофе без всяких занятий, потом снова отправился в дикие места и доходил до границы льда. Я только все горячее любил вашу мать, вашего друга и вашего брата. Но, находясь на вершинах гор. Наталия, я видел ваш образ в распахнутом надо мною безоблачном небе, глядя на твердые, неподвижные скалы, я видел ваш образ в окутывавшем их тумане, когда я взирал с высоты на селения людей, ваш образ наполнял стоявшую над миром тишину, а когда я вглядывался дома в черты своих близких, он маячил передо мною и здесь.

— И вот все разрешилось.

— Разрешилось, моя милая, милая Наталия.

— Мой дорогой друг!

С этими словами мы снова подали друг другу руки и потом посидели молча.

Как все изменилось вокруг меня за несколько мгновений, как приняли вещи совсем им не свойственный облик! В глазах Наталии стояло сияние, какого я за все время, что знал ее, ни разу не видел. Неустанно текущая вода, алавастровая чаша, мрамор — все преобразилось. Белые блики статуи, пятна света, чудесно вспыхивающие в тени, были другими. Вода текла, журчала, струилась, всплескивала по-другому. Блестевшая на солнце зелень приветливо заглядывала в грот как-то по-новому, и даже стук молотков, сбивавших краску со стен, слышался в гроте совсем не так, как слышался он, когда я вышел из дому.

После продолжительного молчания Наталия сказала:

— А о вечере в Придворном театре вы ни разу не заговаривали.

— О каком вечере, Наталия?

— Когда давали «Короля Лира».

— Уж не вы ли были той девушкой в ложе?

— Это была я.

— Нет, вы цветете, как роза, а та девушка была бледна, как белая лилия.

— Должно быть, я побледнела от боли. Я была очень ребячлива, и мне было тогда отрадно прочесть единственно в ваших глазах среди всех окружавших ложу сочувствие моему впечатлению. От вашего сочувствия это впечатление, правда, усилилось, усилилось прямо-таки непомерно. Но это было хорошо. Я никогда не бывала на представлении, которое меня так взволновало бы. Я сочла это счастливой случайностью, что при выходе из театра ваши глаза, которые наполнились слезами при виде страданий старого короля, оказались так близко. Мне подумалось, что я должна отблагодарить вас взглядом за то, что вы были заодно со мною и не оставили меня в одиночестве. Вы заметили это?