Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
— Как это — дезертировать? — плакала она. — Как это делается?
— Просто бежать.
— А что ему сделают, если поймают?
— Убьют.
— Я напишу письмо президенту, — сказала она. — Мистер президент, скажу я ему, не убивайте такого мальчугана, как Виктор. Убейте своего собственного сына, если вам так нужно выиграть войну, убейте моего сына Доминика — он ничуть не хуже, он мой сын, и я люблю моего Доминика, — но не убивайте такого мальчика, как Виктор, мистер президент. Вы большой человек, мистер президент, вы это поймете: это не политика — это мать, которая выносила Виктора под сердцем, вырастила его, — не совершайте страшного злодеяния. Господь не простит такого греха. Вот как я напишу президенту, — говорила она, рыдая.
— Пожалуйста, миссис Тоска, постарайтесь, чтобы Виктор не узнал, что вы переживаете, — сказал я.
— Он знает и так, — сказала она. — Я знаю, и он знает — мы понимаем друг друга. Кто привез его невесту в Нью-Йорк, чтобы его утешить? Мать. Кто понял по его голосу за тридевять земель, о чем он говорит? Его мать. Виктор знает. Я тоже. Что ж теперь нам делать?
Черт побери, я не знал, что сказать. Но я знал, что она права. Только это все равно никому не поможет. Делать-то нечего. Час придет, складывай вещи, ранец за спину — и шагом марш, как мы уже не раз делали.
Произошло это в январе. Тяжело было Виктору прощаться с женой и матерью, но им было еще тяжелее. Мне-то не так было трудно расставаться с моей подружкой. Она, конечно, немножко поплакала. Но что это были за слезы? Что значат такие слезы перед слезами матери Виктора?
Глава сорок вторая
Весли переезжает из нью-йоркского городка на погрузочный пункт и отказывается защитить себя от войны при помощи государственного страхования
Однажды утром чуть свет нас всех собрали, чтобы ехать на погрузочный пункт, а это, конечно, значило — прощай, Америка. Мы проторчали в ожидании отъезда с пяти утра и почти до одиннадцати. Явились на службу счастливцы, которым никуда не нужно было ехать. Они нас бурно приветствовали и от души желали счастливого пути, но мне это было не очень приятно.
Зла я им не хотел. Никому из них я не желал ни простудиться, ни поскользнуться на линолеуме, ни налететь в автомобиле на дерево, ни отбить молотком пальцы, вбивая в стену гвоздь для картины, ни получить удар электрическим током, когда возишься с радиоприемником. Я желал им всем быть счастливыми, иметь все, что им нравится, делать все, что им хочется, к войне относиться, как им заблагорассудится, — я только не хотел, чтобы они со мной прощались, чтобы они разговаривали с Виктором Тоска, Джо Фоксхолом и писателем. В демократическом государстве все, разумеется, равны. Если идет война и объявлена мобилизация, то призван в армию должен быть каждый. Взгляните хотя бы на нашего писателя. Вот он, такой же, как и все, нагруженный всем этим хламом, ремни пригнаны, вещевой мешок за плечами — все в соответствии с уставом. При демократии — один за всех и все за одного, и первый закон — это закон справедливости. Пришло время отправлять людей за океан — все должны быть отправлены. Что справедливо, то справедливо, тут не может быть двух решений. Никаких махинаций. Никакого обмана. Никаких протекций. Никакого потворства. Все начистоту. Каждый честен, искренен, ревностен — всякий стремится взять на себя долю бремени и с честью нести ее.
А тут эти счастливчики вас провожают. Да меня просто рвало. Может быть, я не такой сентиментальный, как они. Но, если бы они уезжали, а я бы пробыл тут два-три года и оставался еще, я бы не стал болтаться у них под ногами, чтобы сказать им прощай. Мне было бы стыдно. Я бы просто пошел к своему столу, написал бы очередной сценарий в двух частях, призывающий их идти и умереть, как подобает мужчине, а потом как можно скорее пустился бы на машине домой и стал бы читать в газетах о том, как идет война. Я бы считал их просто дурачками — туда им и дорога, думая бы я.
Но вот наконец нас погрузили на машины, но, прежде чем мы тронулись с места, все эти счастливчики нас окружили, стали отпускать веселые шутки, выкрикивать добрые пожелания.
— Убей там немца за меня! — говорили они.
Вскоре нас доставили на погрузочный пункт и отвели в портовые казармы. Мы постлали себе койки. Постояли в очереди за химически обработанной одеждой — на случай газовой атаки. Прослушали еще несколько лекций. Заполнили еще несколько документов. Сообщили, кого известить и кому переслать деньги, если мы будем убиты.
К концу дня за мной прислал какой-то капитан. Он был очень сердечен, пригласил меня сесть. Теперь, когда меня отправляли за океан, он считал нужным мне показать, что отношения между офицером и рядовым ничем не отличаются от обычных человеческих отношений в гражданской жизни.
Он достал одну из бумажек, которые я перед этим заполнил.
— Я обратил внимание, — сказал он, — что вы, хотя и состоите в армии уже больше года, а теперь даже отправляетесь за океан, однако не застраховали своей жизни. Почему?
— Не хочу.
— Но почему?
— Не верю я в это.
— Все люди, кажется, верят…
— А я нет. Я верю в бога. Кроме того, я думал, что это не обязательно.
— Конечно, — сказал капитан. — Я только думал, что нужно все-таки с вами поговорить, для вашей же пользы. В случае чего — кто знает? Ведь вашему отцу могли бы пригодиться эти деньги.
— Он их не взял бы.
— Почему?
— Мне кажется, мой отец охотно заплатил бы правительству десять тысяч долларов за то, чтобы меня не убивали,
— Ну, — сказал капитан, — мы должны считаться с пожеланиями большинства людей в армии. Огромное большинство настаивает на страховании. Их никто не принуждает, заметьте, но…
— Я заполнял эту страховую форму семь раз с тех пор, как я в армии. Если страхование добровольное, почему тогда всякий раз, как я заполняю форму и совершенно ясно указываю, что я не нуждаюсь в страховке, меня обязательно кто-нибудь вызовет вот так, как вы, например, и спросит, почему я не хочу страховаться? Просто не хочу. Просто не хочу быть убитым — и все. Надеюсь, вы ничего не имеете против?
— В этом вопросе каждый солдат волен поступать, как ему нравится, — сказал капитан.
Я вернулся в барак. Я был страшно зол на войну, и на армию, на этого беднягу капитана, на всю эту идиотскую затею со страхованием и, увидав, что в уборной идет игра в кости, вытащил из кармана все свои деньги, которых набралось двадцать семь долларов. Когда пришла моя очередь, я поставил на кон всю сумму, сказав ребятам, что сыграю один только раз — либо пан, либо пропал. Им это было все равно, и я встряхнул кости в стаканчике и швырнул их об стенку, и, когда они перестали крутиться, мне выпала десятка, а это число проигрышное. Я выбил об стенку тройку, потом шестерку, потом опять шестерку, потом восьмерку, потом четверку, потом девятку, потом одиннадцать, и наконец выпало десять, и тогда я собрал все деньги и сказал:
— Пускай возьмут свою паршивую страховку и отправят ее — сами знаете куда.
Глава сорок третья
Виктор Тоска и Весли получают увольнение с ночевкой и попадают в счастливый бедлам
Оказалось, мы счастливее, чем ожидали, так как на второй день после обеда сержант нашей казармы объявил, что половина из нашей команды может получить увольнительные в Нью-Йорк с шести вечера сегодня, а другая половина — завтра. Так будет и дальше — впредь до особого распоряжения. Отсутствовать по увольнительной мы могли до подъема в шесть утра, но кто не явится к подъему, тому придется худо, ибо самовольная отлучка из портовых казарм считается дезертирством.
В тот же вечер мы с Виктором получили увольнительные и проехали на метро до Манхеттена, но, когда мы вышли на углу 57-й улицы и 7-й авеню, Виктор сказал:
— Погоди минутку, о чем я только думаю! Мне нельзя возвращаться домой — жену убьет вторичное прощание.
Мы взяли такси и поехали на другой конец города. Зашли в какой-то бар, сели за столик и начали пить, но тут Виктор вдруг сказал:
— Нет, я должен ее повидать. Она теперь на седьмом месяце. Если бы мне удалось задержаться здесь еще месяца на три… Жене нужно, чтобы муж находился поблизости в такое время. Я должен повидать ее еще раз. Хочешь, поедем вместе?
Мы взяли такси и поехали в гостиницу. Увидев нас, служащие гостиницы очень удивились, потому что, когда мы прощались, они думали, что не увидят нас до конца войны, а то и совсем не увидят.
Один парнишка, по имени Карло, отвел меня в сторону и сказал:
— Худо там у них наверху, все лежат больные.
Виктор попросил у портье ключ от комнаты матери, ему хотелось сделать родным сюрприз. Мы поднялись наверх, Виктор отпер дверь и вошел.
Что тут было — никогда не забыть. Все три женщины лежали в постели, жена и мать Виктора в одной кровати, а теща в другой, и все больные. Но когда они увидали Виктора, то прямо сошли с ума — просто окончательно помешались. Все три соскочили с постели и кинулись к нему, смеялись и плакали, тискали его в объятиях и целовали, целовали, целовали, и плакали, и смеялись, и говорили, говорили, и пытались прийти в себя, потом бросились ко мне и стали целовать меня, а Виктор все твердил, что им нужно поесть, нельзя так голодать — боже мой, они все помрут с голоду! Он позвонил в ресторан и велел ощипать шесть штук цыплят — да-да, шесть, кричал он в трубку, — потушить их с рубленым сельдереем и рисом и подать всю эту штуку в номер, да прихватить пять глубоких тарелок, А пока он передавал заказ, жена его крепко за него держалась — она совсем обезумела, все они окончательно обезумели — и всё говорила ему что-то по-итальянски и целовала его, а его мать закатывала глаза и благодарила бога за то, что сын — вот он опять перед ней.
