Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов
— Ей-богу, не могу сейчас, Михале. Вот составлю ведомостичку, тогда спущусь.
Михал тяжело шагнул к столу. Почему-то окончательно поверил: «Он! И с Дорой Дмитриевной только он!»
— Слушай, Никита Никитич,— произнес Михал глухо.— Давай договоримся без обиняков. Честь завода мне дорога. А нравится это кому или нет — десятое дело.
— Ну что ж, добро…
— И если желаешь, давай этот вопрос тоже поднимем на партсобрании. Я против ничего не имею.
Михал шагнул к двери и, остановившись на пороге, стал ждать.
Вылез из-за стола и Кашин. Напоминание о собрании охладило его: делать из Михала Шарупича сызнова рассерженного врага, давать ему лишний козырь теперь было вовсе некстати.
— Ладно, пойдем, раз уж так не терпится самому решать вопросы. Я тоже за коллективное руководство,— сдержанно и веско сказал он.— Только условимся, что и как будем говорить там.
— На месте видней будет,— и на этот раз не согласился Михал.— Выясним, в чем дело, тогда и условимся.
Он дождался, пока Кашин собрался, потом вышел из кабинета и молча двинулся длинным темноватым коридором, на потолке которого и днем горели лампочки. Шагал грузно, но решительно, как человек, которому предстояло преодолеть самое трудное.
5
Собрание прошло бурно, но Михал остался недоволен.
Чувствуя, как и Шарупич, в истории с заявлением нечистую кашинскую руку, Дора болезненно реагировала на критику. Не могла усидеть на месте, бросала реплики и, выступая, наговорила три короба фантастического. Кашин же, наоборот, прикинулся самокритичным, со многим, когда речь заходила о работе цеха, соглашался, обещал не повторять ошибок.
— Были, конечно, промашки. Я учту,— с озабоченным видом повторял он.— Не ошибается тот, кто не работает.
Неприятный осадок оставила позиция Вараксы. Старик чуть ли не горой встал на защиту начальника цеха. Без конца напоминал о плане, что успешно выполнял литейный, и всё ссылался то на один, то на другой незыблемый принцип, против которого не возразишь.
Прокоп же горячился, говорил путано, малоубедительно. Как всегда, когда человек впадает в крайность, он преувеличивал и сам подрывал веру в свою беспристрастность.
— Знаем мы цену таким покаяниям,— изобличал он Кашина.— Но не удержавшись за гриву, не удержитесь и за хвост! Не в моде теперь такие наездники…
К тому же Кашин не ошибся — отпуск сделал свое. О грубости и своевольстве, о его пренебрежении к мнению других, о спасительной штурмовщине говорили, как о том, что было в прошлом, утратило остроту, а значит, непосредственную опасность. Заявление на Димину тоже отвлекло внимание. Показало, что есть сила, которая подпирает Кашина, и что она не только в тех, кто подписал заявление. Замахиваясь на Кашина, слишком на многое приходилось замахиваться. Да не нашлось пока и привычной формулы обвинения, опирающейся на какой-нибудь вопиющий факт. И собрание ограничилось выговором.
Не был Михал доволен и собой. Он собирался сказать, что к Доре нужно относиться очень бережно. Правда, она слишком упорна в своем и настырна в мелочах. Из-за этого наживает лишних врагов. Но это — не вина ее, а беда. И если перегнуть, то, как после войны, снова замкнется в себе, начнет сторониться людей, работать с желанием забыться. Да если она и виновата в чем-либо, то только в одном — не научилась еще взвешивать свои слова и поступки как руководитель. Зато как поначалу повела дело! Исчезла толчея, люди стали спокойнее, деловитее и, сдается, умнее. А главное — полней ощутили радость труда.
А как стало, когда вернулся Кашин? Снова скандалы и снова все врозь начинает идти.
«Штурмы — вещь естественная. Они — в природе нашего производства»,— вот его убеждение. «Там, где есть энтузиазм, стремление к героическому, будут и штурмы…» Но не верьте ссылке на высокие материи. Они не для самого Кашина. На них он ссылается потому, что считает себя политиком, а политику, как уверен, все позволено, если нужно для пользы дела.
Так намеревался сказать Михал. Но, начав говорить о задачах, забыл про остальное. Потому, когда предложил поставить перед директором вопрос о снятии Кашина с должности, это показалось даже странным. Не оценил он и заявление.
Тяжело, если тебя не поддерживают. Получается, что ты как бы разошелся с товарищами и не то поглупел, не то гнешь отсебятину. Тебя не понимают и не хотят понимать, как чужого. Михал попробовад быть самокритичным. После собрания много и долго думал. Всё ли он, действительно, взвесил? Не ослепила ли его неприязнь к Кашину? Пристрастие к Доре? Но совесть упрямо твердила свое: «Да, взвесил. Нет, не ослепила!» Стало быть, несмотря ни на что, приходилось держаться прежнего…
Принял смену Михал в дурном настроении. Оглядел электроды, проверил шлак в печи, ферросплавы, отдал приказ поднять температуру, а мыслями всё был на собрании. Металл будто нехотя вместо серого цвета стал приобретать небесный. Обычно за этим Михал наблюдал как бы с открытым сердцем, был нем, глух к остальному. А вот сегодня и это не могло собрать внимание в одно.
Подождав немного, он взял пробу и сердито сообщил мастеру, что плавка готова.
— Неужто, дядька, всё на глаз да на слух? — поинтересовался, проходя мимо, молодой, смахивающий на цыгана, рабочий.
Его слова сдались забавными.
— Нет, брат ты мой,— оживился Михал.— И на вкус. Не веришь? Ей-богу!
Позванивая, как трамвай, подошел тельфер, подставил косш под сливной желоб. Подручный взялся за штурвал — печь начала крениться. Стало видно, что она полная и ей тяжело. По желобу в ковш полился огненный ноток.
Шутка, которой Михал перекинулся с молодым рабочим, подняла настроение. Он собрался было позвать подручного и позубоскалить с ним насчет этого, но увидел рядом Кашина.
— Вкалываем? — спросил тот, чтобы начать с чего-нибудь.
— Работаем помаленьку.
— Не думалось мне, Михале, что забыл ты о нашем прошлом,— деланно зевнул Кашин.— За что ты меня вчера насмерть свалить хотел? Не враг же я!
— Правда дороже прошлого. Да и его ты разделил на свое и наше.
— По-моему, чтобы правду высказать, надобно подходящую минуту найти. Чтобы конъюнктурой не попахивало.
— Партийное собрание и есть такая минута в любое время.
Михал знаком руки показал, чтобы вагранщики подавали металл, и, желая положить конец ненужному разговору, добавил:
— Я тебе в лицо скажу, Никита Никитич. Неважные твои дела, хоть и
