Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
— Послушай… Фортюне, — сказала несчастная мать, заливаясь слезами, — ты меня убиваешь…
— Я тоже убит горем, думая о твоей судьбе, твоей семье… понимая, что я ничем не могу помочь… Кажется, я всегда смеюсь… но не ошибайся на этот счет. Понимаешь, Жанна, у меня смех бывает разный: иногда — веселый смех, а иногда — печальный… Не хватает силы и смелости быть злым, гневным, ненавидящим, как другие… у меня все это превращается в шутку. Но мои трусость и слабость не позволили мне стать более скверным человеком, чем я есть. А тут такой случай: эта одинокая избушка, где не было даже кошек, а главное, собак, вот и попытался украсть. К тому же луна светила во все лопатки; ведь темной ночью, когда я один, на меня находит дьявольский страх!..
— В чем я всегда была убеждена, Фортюне, что ты на самом деле лучше, чем о себе думаешь. Вот почему и надеюсь, что судьи пожалеют тебя.
— Пожалеют? Выпущенного на свободу рецидивиста? Рассчитывай на это! Впрочем, я на них не сержусь: что здесь быть, что в каком другом месте, мне все равно; к тому же ты права, я не злой… а злых ненавижу по-своему: высмеиваю их; чтобы понравиться слушателям, привожу такие истории, в которых жестокие люди, глумящиеся над униженными, в конце концов наказаны… вот я и в жизни веду себя так, как это описывается.
— Неужели они любят такие истории, эти люди, среди которых ты живешь… бедный брат? Никогда бы этому не поверила.
— Послушай! Если я им буду рассказывать о каком-то парне, который ворует и убивает для своего удовольствия и в конце концов попадается, они не станут меня слушать, но если речь идет о женщине, или о мальчике, или, к примеру, о таком бедняге, как я, — а ведь на меня достаточно дунуть, чтобы я свалился, — и меня преследует «мерзкий тип», только для того, чтобы поиздеваться, стремясь похвалиться своей силой, тогда они топочут от радости, если узнают, что мерзавец получил наконец по заслугам… У меня есть забавная повестушка «Сухарик и Душегуб», она приводила в восторг арестантов меленской тюрьмы, здесь ее никто не знает. Обещал сегодня рассказать, но нужно, чтобы мне хорошо заплатили, и тогда я все отдам тебе… К тому же «Сухарика» я запишу для твоих детей… Он изрядно позабавит их; «Сухарика» можно читать даже монахиням, так что не смущайся.
— Слушай, дорогой Фортюне, меня немного успокаивает то, что ты не столь несчастен, как другие.
— Конечно, если бы я был таким, как Жермен — наш арестант, я навредил бы себе. Бедный малый… боюсь, как бы ему не пустили кровь… нависла угроза… вечером готовится расправа…
— Боже мой, его хотят избить? Ты, Фортюне, по крайней мере, не вмешивайся!
— Не такой я дурак! Мне бы здорово всыпали… Прохаживаясь по камере, я слышал, что они намерены сделать: собираются заткнуть ему рот кляпом, а чтобы надзиратель не заметил… хотят окружить его, а один из арестантов будет громко читать газету или книгу… остальные сделают вид, что слушают…
— Но почему они так его ненавидят?
— Потому что он сторонится всех, ни с кем не разговаривает, на «всех смотрит с отвращением, они и решили, что он шпион. Глупо, конечно, напротив, он дружил бы с арестантами, если бы хотел наушничать. К тому же с виду он вполне порядочный господин, и это их раздражает. Во главе заговора староста, по прозвищу Скелет. Он атлет по сравнению с беднягой Жерменом, их жертвой. Я не стану вмешиваться, даю тебе слово; пусть сами разбираются. Видишь, Жанна, нельзя быть мрачным в тюрьме… сразу начинают тебя подозревать, я же никогда не ходил в подозрительных. Ну вот, достаточно поговорили, тебе пора домой, ты ведь теряешь время здесь со мной… Я-то могу балагурить сколько угодно, а ты — другое дело. Приходи… повидаться, ты знаешь, всегда буду рад. До свидания.
— Брат… побудь еще немного, прошу тебя…
— Нет, нет, тебя ждут дети… Надеюсь, ты им не сказала, что их дядя сидит в тюрьме?
— Они думают, что ты на островах; когда-то и наша мать считала, что ты там. Так, по крайней мере, я могу говорить с ними о тебе.
— В добрый час… ну, ладно, иди.
— Послушай, хоть я и не богата, но так тебя не оставлю; ты ведь мерзнешь, голые ноги, дрянной жилет… Мы с Катрин подберем тебе одежонку. Фортюне, нам так хочется помочь тебе…
— Чем? Одеждой? У меня одежды полные чемоданы. Когда они прибудут, я смогу одеться как принц… Послушай, хоть улыбнись. Не хочешь? Ну ладно, серьезно, я не отказываюсь, после того как «Сухарик» наполнит мою копилку… Я тебе все отдам… Прощай, милая Жанна, как только ты придешь, не будь я Острослов, если не заставлю тебя улыбнуться. Ну, иди, я и так слишком тебя задержал.
— Брат… послушай же!..
— Дружище, — обратился Гобер к тюремщику, сидевшему в другом конце коридора, — свидание кончилось, иду к себе. Довольно поговорили.
— Ах, Фортюне… нехорошо… так выпроваживать меня, — сказала Жанна.
— Наоборот, очень хорошо. До свидания, расскажи завтра детям, что видела меня во сне, что я живу на островах и просил их целовать. Прощай.
— До свидания, Фортюне, — сказала бедняжка вся в слезах, глядя, как ее брат возвращается в камеру.
Хохотушка, после того как полицейский сел возле нее, не могла слышать разговор Фортюне и Жанны, но она не спускала с нее глаз, намереваясь, по крайней мере, узнать адрес бедной женщины, чтобы иметь возможность рассказать о ней Родольфу.
Тем временем Жанна поднялась со скамьи, чтобы выйти на улицу, и гризетка подошла к ней и робко заговорила:
— Сударыня, не желая подслушивать ваш разговор, я все же узнала, что вы — бахромщица?
— Да, мадемуазель, — слегка удивленно ответила Жанна. Она сразу почувствовала расположение к Хохотушке, увидев ее изящную фигуру и прелестное лицо.
— Я портниха, шью платья, — продолжала гризетка, — теперь, когда бахрома и позументы в моде, заказчицы часто просят меня отделать ими платье; я подумала, что будет дешевле обратиться за бахромой к вам, а не в лавку, ведь вы работаете на дому, к тому же я могла бы платить вам больше, чем платит фабрикант.
— Верно, мадемуазель, если я сама буду покупать шелк, мне будет выгоднее работать… вы очень добры, что подумали обо мне, я просто поражена…
— Послушайте, сударыня, буду откровенна: я поджидаю здесь человека, которого хочу увидеть; мне не с кем было разговаривать, и я молча сидела подле вас, до того как между нами устроился этот господин, и, поверьте, невольно услышала ваш разговор с братом и узнала о вашей беде, о ваших детях; я подумала: бедные должны помогать друг другу. И вот, узнав, что вы бахромщица, я решила, что смогу кое-чем вам помочь. В самом деле, если вам это подходит, вот мой адрес, дайте мне ваш, и, когда появится заказ, я смогу вас найти.
И Хохотушка вручила сестре Фортюне адрес. Жанна, растроганная поступком гризетки, искренне ответила ей:
— Ваше лицо не обмануло меня, не подумайте, что я хвастаюсь, но вы похожи на мою дочь, вот почему, когда вы вошли, я внимательно смотрела на вас. Благодарю вас. Если вы обратитесь ко мне, то останетесь довольны моей работой, все будет сделано на совесть… меня зовут Жанна Дюпор… я живу на улице Барийери, дом один.
— Номер один… легко запомнить. Благодарю вас.
— Это я должна благодарить вас, мадемуазель, так трогательно с вашей стороны… вы так добры, что сразу же подумали о том, как мне помочь. Еще раз признаюсь, я просто поражена…
— Но это вполне понятно, госпожа Дюпор, — сказала Хохотушка, мило улыбаясь. — Поскольку я похожа на вашу дочь Катрин, мое предложение не должно вас удивлять.
— Как вы милы… дорогая моя, ведь благодаря вам я выйду отсюда не такой печальной, чем полагала, и, быть может, мы здесь еще не раз встретимся, ведь мы навещаем заключенных.
— Да, сударыня, — со вздохом произнесла Хохотушка.
— Тогда до встречи, во всяком случае, я на это надеюсь… Хохотушка, — произнесла Жанна, бросив беглый взгляд на адрес гризетки.
«Ну вот, — подумала Хохотушка, направляясь к скамье, — теперь я знаю адрес этой бедной женщины, и конечно же Родольф заинтересуется ею, когда узнает, до чего она несчастна, ведь он всегда говорил: если вы встретите кого-либо, испытывающего нужду, обращайтесь ко мне…»
И Хохотушка села на свое прежнее место, с нетерпением ожидая, когда закончится свидание соседа, чтобы можно было вызвать Жермена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Теперь несколько слов о предшествующей сцене.
К сожалению, надо признать, что возмущение несчастного брата Жанны Дюпор было справедливым… Да… говоря, что закон слишком дорог для бедных, он сказал правду.
Судебное разбирательство по гражданским делам слишком дорого для ремесленников, которые едва сводят концы с концами, получая за свою работу мизерную плату.
В самом деле, если мать или отец, принадлежащие к классу отверженных, пожелают добиться раздельного жительства, на которое они имеют полное право…
