Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

и немцы смотрят друг на друга, это война, впервые, начиная с сентября тридцать девятого года, это война. Давление понемногу ослабевает, люди отступают, теперь ему легче дышать. Подходит сержант, он кричит: Hinein! Hinein![17] Брюне и Шнейдер упираются в груди товарищей, за их спиной фрицы задвигают дверь, вагон погружается в темноту, пахнет потом и углем, гнев не утихает, ноги шаркают по полу, это похоже на идущую толпу. Брюне думает: «Они этого никогда не забудут. Это выигрыш». Ему скверно, он тяжело дышит, глаза его открыты в темноту: время от времени он чувствует, как они набухают — два больших апельсина, которые вот-вот разорвут его глазницы. Он тихим голосом зовет: «Шнейдер! Шнейдер!» — «Я здесь», — откликается Шнейдер. Брюне шарит вокруг себя, ему необходимо прикоснуться к Шнейдеру. Рука находит его руку и сжимает ее. «Это ты, Шнейдер?» — «Да». Они молчат бок о бок, рука в руке. Толчок, поезд, поскрипывая, трогается. Как они поступили с телом? Он чувствует у своего уха дыхание Шнейдера. Внезапно Шнейдер убирает руку, Брюне хочет ее удержать, но тот рывком высвобождается и растворяется в темноте. Брюне остается один, одеревеневший и неуклюжий, а вокруг жара, как в печной топке. Он стоит на одной ноге, другая зажата на полу чужими ногами. Он не пытается ее высвободить, ему необходимо остаться в переходном состоянии: он здесь только мимоходом, его мысль только мимоходом в его голове, поезд только мимоходом во Франции, неотчетливые мысли вспыхивают и падают вместе с ним на рельсы, до того, как он может их опознать, он удаляется, удаляется, удаляется: именно на этой скорости жизнь терпима. Полная остановка: скорость уменьшается и сходит на нет; он знает, что поезд еще идет: эшелон скрежещет, стучит и дрожит; но Брюне перестал чувствовать движение. Он в большом мусорном ящике, кто-то пинает его. Позади, на насыпи, распласталось расстрелянное тело; Брюне знает, что с каждой секундой они удаляются от него, он хотел бы это почувствовать, но не может: все замерло. Над мертвецом и неподвижным вагоном нависает ночь, единственное, что еще живо. Завтра заря покроет их всех одной и той же росой, мертвая плоть и ржавая сталь обольются тем же потом. Завтра прилетят черные птицы.

IV. Странная дружба

Брюне просыпается, спрыгивает на пол, зажигает ночник; алмазы холода врезаются в его кожу, тени приплясывают, он ощущает запах ночи и утра, запах счастья. Снаружи, в темноте, двести мертвых бараков, триста тысяч спящих людей, только он один на ногах; Брюне кладет руку на спинку койки и склоняется над сонной массой:

— Подъем!

Мулю трясет головой, не открывая век, большой провидческий рот зияет на его безглазом лице:

— А который час?

— Час, когда тебе пора подниматься. Мулю вздыхает и садится, не открывая глаз.

— Ночью наверняка был мороз.

Потом он разлепляет веки, смотрит на часы и исторгает свой каждодневный вопль изумления:

— Иисус Мария! Пять часов!

Брюне улыбается; Мулю хнычет, запускает руки в волосы, чешет голову; Брюне ощущает себя каменистым: веселый холодный камень.

— Пять часов! — повторяет Мулю. — Во всем лагере нет ни одного такого треклятого барака, где ребята согласились бы вставать в пять часов, когда даже фрицы не требуют, чтоб мы вставали раньше шести, это уже не плен, это каторга.

Он мешкает, размышляет, и вдруг в глазах его появляется блеск, и он радостно и уверенно произносит свое еже-утреннее открытие:

— Гнусный фашист!

Брюне смеется от удовольствия: он любит все, что повторяется. Холод, ночь, гнусный фашист: полгода лагеря и одно-единственное утро, всегда одинаковое, которое всегда возвращается в пять часов все более мрачным, все более холодным, все более глубоким, все более его собственным. Мулю вскакивает с постели, постанывая от холода, надевает рубашку, натягивает брюки. Брюне недовольно смотрит, как тот суетится вокруг печки: сам он предпочел бы наслаждаться холодом подольше.

— Не транжирь уголь, он скоро кончится.

Мулю поджигает бумагу, трещат веточки, он выпрямляется, весь побагровевший, и смеется в лицо Брюне:

— За кого ты принимаешь свою домоуправительницу? Когда она оставляла тебя в нужде?

Он простирает указательный палец по направлению к ящику, полному угольных брикетов; Брюне хмурит брови:

— Где ты это взял?

— На кухне.

— Я же тебе запретил! — раздосадованно бурчит Брюне. Мулю негодующе его прерывает:

— Послушай! Ты знаешь, куда идет уголь от поваров? К фрицам из комендатуры! А раз так, то уж лучше мы возьмем его себе.

Брюне не отвечает: он бреется. Под укусами бритвы его каменные щеки снова оживают; тепло проникает в. него, как искушение.

— Шоколад будешь? — Да.

Печка гудит, Мулю ставит на нее котелок с водой, вынимает из рюкзака две плитки шоколада, бросает их в котелок и, глядя, как они плавятся, говорит:

— Ты рано бреешься.

— Я ухожу.

— Зачем?

— Сегодня утром прибывают новенькие, они работали во Франции. Я возьму десяток в наш барак.

— Новички! — весело откликается Мулю.

Он мешает воду в котелке лезвием ножа; потом покачивает головой:

— Бедняги! Может, им тут будет и не хуже, чем в другом месте, но им предстоит пообвыкнуться.

В котелке булькает коричневая жидкость, пузырьки приподнимают ее, лопаются, капельки выскакивают на печку и белеют, слегка шипя. Мулю берет котелок носовым платком и ставит его на ящик, Брюне садится рядом с ним.

— Войдите.

Санитар Циммер просовывает голову в приоткрытую дверь.

— Ты уже встал? — спрашивает Мулю.

— Да, пришлось из-за этих стервецов, которые прибывают из Франции. Нужно пойти посмотреть, нет ли среди них больных.

Он принюхивается:

— Пахнет шоколадом.

— Я посылку получил, — живо поясняет Мулю.

— Тебе повезло.

— Ну? — раздраженно спрашивает Брюне. — Что ты хотел мне сказать?

— Да насчет Коньяра. Сегодня утром его отправляют в госпиталь. Дизентерия.

— Понятно, — говорит Брюне.

Голова исчезает, дверь закрывается. Мулю отрезает ломти от буханки зачерствевшего хлеба.

— Хочешь ломтик?

— Нет, — сухо отвечает Брюне.

— Ты не прав, — бесстрастно замечает Мулю. — Ты не понимаешь, что такое радости жизни.

Он встает, снимает с гвоздей кружки и наливает шоколад. Потом показывает пальцем на кружку Коньяра, которая осталась висеть на гвозде.

— На меня это действует, а на тебя? Брюне пожимает плечами: Коньяр — лодырь.

— Кем ты его собираешься заменить? — спрашивает Мулю. — Шнейдером?

— Естественно, Шнейдером.

— Я не против, — говорит Мулю. — Он человек чистоплотный.

Брюне встает и надевает шинель, Мулю берет метлу. Брюне открывает дверь.

— Дверь! — кричит Мулю. — Ты выпустишь все тепло.

Брюне закрывает дверь и в длинном коридоре, пересекающем барак, снова попадает в холод; маленькие комочки снега, упавшие с подошв и с шинелей в