Жены и дочери. Мэри Бартон [сборник 2023] - Элизабет Гаскелл
— Я могу только попытаться, — сказал Роджер, — но, боюсь, много ты за них не получишь.
— Я многого не ожидаю. Я человек новый, и мне надо сделать имя. Я был бы доволен сотней. Если бы у меня было сто фунтов, я мог бы приняться за какое-нибудь дело. Я мог бы содержать себя и Эме своими писаниями, пока буду готовиться к адвокатуре, или, на худой конец, сотни фунтов нам хватило бы на то, чтобы уехать в Австралию.
— В Австралию?! Осборн, что бы ты стал там делать? И как оставил бы отца? Надеюсь, ты никогда не получишь своей сотни фунтов, если ты ее так собираешься использовать! Господи, да ты же сердце разобьешь сквайру!
— Когда-то, может, и разбил бы, — мрачно сказал Осборн, — но не теперь. Он косо смотрит на меня и избегает говорить со мной. Уж предоставь мне замечать и чувствовать такие вещи. Если у меня и есть хоть какой-то дар, он зависит как раз от этой восприимчивости к внешним проявлениям, и мне кажется, что только посредством его я смогу содержать себя и свою жену. Ты скоро сам увидишь, в каких отношениях мы с отцом!
И Роджер действительно скоро увидел. Отец усвоил привычку молчать за столом, и Осборн, погруженный в собственные заботы и тревоги, не пытался эту привычку нарушить. Они достаточно вежливо обменивались обыденными фразами, которых требовала обстановка, но оба чувствовали облегчение, когда их общение заканчивалось и они расходились. Отец уходил, чтобы вновь погрузиться в скорбь и разочарование, глубокие и вполне реальные, и в обиду, нанесенную ему сыном, которая была сильно преувеличена в его представлении неведением об истинных шагах, предпринятых Осборном, чтобы раздобыть денег. Если заимодавцы при заключении с ним сделки рассчитывали шансы жизни и смерти его отца, то сам Осборн думал тогда лишь о том, как бы скорее и проще достать деньги, необходимые, чтобы освободиться от неотложных долгов в Кембридже и последовать за Эме к ней на родину, в Эльзас, и заключить брак. Роджер до сих пор так ни разу и не видел жены своего брата, более того, Осборн полностью посвятил его в свои дела уже после того, как было решено все, в чем совет его мог бы оказаться полезен. И теперь, в вынужденной разлуке, все мысли Осборна, поэтические и практические, были устремлены к его маленькой жене, проводившей одинокие дни в съемных комнатах на ферме, ожидая очередного приезда молодого мужа. При таком всепоглощающем предмете забот было, пожалуй, неудивительно, что он не уделял внимания отцу, но это тем не менее было печально сейчас и достойно сожаления в силу своих последствий.
— Можно мне войти и выкурить с вами трубку, сэр? — спросил Роджер в тот первый вечер, тихонько толкая дверь кабинета, которую отец держал приоткрытой.
— Тебе это не доставит удовольствия, — сказал сквайр, придерживая дверь, чтобы не впустить его, но несколько смягчив голос. — Табак, который я курю, для молодых непригоден. Лучше пойди выкури сигару с Осборном.
— Нет. Мне хочется посидеть с вами, и я могу вынести довольно крепкий табак.
Роджер слегка надавил на дверь, и она медленно поддалась.
— У тебя вся одежда пропахнет. Придется одалживаться у Осборна духами, чтобы пахнуть приятно, — мрачно сказал сквайр, в то же время подталкивая сыну коротенькую элегантную трубку с янтарным наконечником.
— Нет, мне — «церковного старосту». Что вы, отец, я не младенец, чтобы мне такой кукольной головки хватило, — сказал Роджер, разглядывая резьбу на трубке.
Сквайр был в душе доволен, хотя не счел нужным это показывать. Он лишь сказал:
— Мне ее Осборн привез, когда вернулся из Германии. Три года тому назад.
Потом они некоторое время курили молча. То, что сын по своей воле составил ему компанию, успокоительно действовало на сквайра, даже притом, что оба молчали.
Следующие сказанные сквайром слова показали, в каком направлении идут его мысли; надо сказать, слова его всегда были прозрачной средой, в которой течение мыслей просматривалось без труда.
— Многое в человеческой жизни приходит и уходит за три года — я это понял. — И он снова запыхтел трубкой. Пока Роджер раздумывал, что бы ответить на этот трюизм, сквайр снова вынул трубку изо рта и заговорил: — Я помню, когда был весь этот шум по поводу принца Уэльского и регентства; я тогда читал где-то, должно быть в газете, что короли и их законные наследники всегда между собой не ладили. [48] Осборн тогда был совсем маленьким парнишкой: он, бывало, катался вместе со мной на Белом Суррее — ты, наверно, не помнишь пони, которого мы называли Белый Суррей?
— Я помню его, но я тогда думал, что это большая лошадь.
— А! Это, знаешь, потому, что ты сам тогда был таким маленьким мальчонкой. Я в то время держал семь лошадей в конюшне, не считая рабочих тяжеловозов. Не припомню, чтобы у меня тогда была хоть какая-то забота, кроме того, что она всегда была такой хрупкой. Но каким красивым мальчиком был тогда Осборн! Его всегда одевали в черный бархат — это, конечно, было фатовство, но не мной это было придумано, и, по-моему, ничего плохого в этом не было. Он и сейчас красив, но вот радость с его лица исчезла.
— Он очень беспокоится из-за этих денег и забот, которые причинил вам, — сказал Роджер, несколько по-своему понимая чувства брата.
— Вот уж нет, — сказал сквайр, вынул трубку изо рта и пристукнул ею по каминной полке так, что трубка раскололась на куски. — Ну вот! Да ладно! Я говорю — только не Осборн. Он ничуть не беспокоится о деньгах. Деньги легко доставать у евреев, если ты старший сын и наследник. У тебя просто спрашивают: «Сколько лет вашему отцу, перенес он когда-нибудь удар или припадок?» — и все легко устраивается, а потом они являются, шастают по имению, занижают стоимость земли, леса… Давай не будем о нем говорить — это бесполезно, Роджер. Мы с ним в разладе, и кажется мне, что только Господь всемогущий может это поправить. Мне тяжелее всего думать, какое горе он ей причинил напоследок. И все же в нем так много хорошего! Он такой способный, так быстро все
