Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
— Когда он превратится в огонь, Костандис! Разве не в этом его долг? Иначе, для чего бы сотворил его бог?
Потом, подумав немного, Яннакос стукнул себя по лбу.
— Хорошо, что ты пришел, тебя сам бог послал! Окажи-ка мне услугу! Сегодня у нас воскресенье. Послезавтра, во вторник, не мог бы ты забрать моего ослика у старик Ладаса? Скажи ему, что он тебе нужен, что ты заплатишь, — скряга даст тебе ослика, а ты запрешь его в своем доме. Слышишь? Не дай бог, если сгорит хоть один волосок на ослике, а у тебя он будет в безопасности.
— Значит, ты собираешься поджечь дом деда Ладаса? — крикнул Костандис в страхе.
— Да о чем же мы говорили столько времени? Разве не в этом долг керосина? Бог знает, зачем его сотворил!
— Хорошенько все обдумай, дорогой Яннакос, не попади в беду!
— Я все хорошо обдумал, Костандис! Это дельце как раз по мне, будто по заказу. Я это говорил и нашему пророку Илье, капитану Илье, как его теперь называет священник, — тот тоже согласен.
Костандис почесал голову.
— Не понимаю, — сказал он.
— Ты не понимаешь, потому что у тебя кофейня, жена и дети, потому что ты не голодаешь и кое-как сводишь концы с концами… Да и зачем тебе понимать? Это не выгодно. Поэтому ты и становишься на колени. Но бездомный, дорогой Костандис, на колени не становится — вот и весь секрет… В среду мы придем в село, и пусть бог нам поможет!
— Я с вами, Яннакос, — помолчав немного и тяжело вздохнув, сказал Костандис. — Мы часто толкуем с Андонисом и толстяком Димитросом о том, как бы вам помочь.
— Ступай спроси отца Фотиса, он тебе разъяснит! У меня к тебе только одна просьба; чтобы мой ослик во вторник был в твоем доме, больше ничего… И будь осторожен, несчастный, никому не проговорись.
Прошло воскресенье, настал понедельник. К обеду пошел мелкий снег, запорошил вершину. Церковь пророка Ильи скрылась в густом тумане. Побелели ущелья, и голодные вороны полетели в долину. Багровое небо отливало медью.
Манольос, склонившийся с утра над чурбаном, ушел с головой в свою работу. Он резал, отсекал, отбрасывал лишнее, добиваясь, чтобы появился на свет живший в его душе образ Христа. Неподвижно стояло перед ним божественное лицо. Оно было точно таким, каким приснилось ему позавчера, — суровое, грозное, с глубоким шрамом от правого виска до подбородка, усы обвисли, брови нахмурились, гнев и скорбь затаились в уголках губ.
С самого утра он искал в дереве святой лик — тот самый, который ему снился. Поэтому он резал, разбрасывая по сторонам стружки, торопясь поскорее обрести его… К вечеру лицо Христа засияло в тусклом зимнем свете: видение Манольоса воплотилось в дереве.
В эту минуту вошел Михелис, спокойный, полный решимости. Он посмотрел на вырезанный из дуба лик — и отступил.
— Что я вижу? — воскликнул он. — Это война!
— Нет, это Христос, — ответил Манольос, вытирая вспотевший лоб.
— Но тогда какая же разница между ними?
— Никакой, — ответил Манольос.
Уже стемнело, снежинки падали тихо, бесшумно, покрывая весь мир плотной белой пеленой. Долина внизу исчезла. Небо низко нависло, и с него на землю сыпались хлопья снега.
Манольос зажег карманный фонарик, достал старое изображение Христа, которое когда-то вырезал из бузины, и поставил его рядом с новым.
— Какая разница! — прошептал Михелис и вздохнул. — Разве это один и тот же?
— Один и тот же! Раньше он был спокоен, полон доброты и кротости; теперь он грозен… Ты можешь это понять, дорогой Михелис?
Михелис помолчал, потом ответил:
— Раньше не мог, теперь могу…
И снова замолк.
Во вторник утром, на рассвете, все саракинцы были уже на ногах. На вершине горы, покрытой белоснежной шапкой, отчетливо вырисовывалась церковь пророка. Как только первые лучи солнца коснулись ее, она порозовела, ожила и засверкала.
Отец Фотис собрал свой народ.
— Дети мои, — сказал он, — нынешний день решит нашу судьбу. Мы терпели сколько могли, мы подошли к краю пропасти. Еще немного, и мы упали бы вниз — в первую очередь дети, затем мужчины и женщины. Перед нами выбор: или смерть, или борьба за жизнь. Мы выбрали борьбу! Вы все согласны?
— Согласны, отче!
— Я спрашивал и часового, который нас охраняет — вождя Илью. Он тоже согласен! Я спросил и свое сердце, — оно тоже согласно! То, что мы предпринимаем сегодня, мы предпринимаем не вслепую, но с открытыми глазами, с ясным умом, как свободные люди. Мы идем отстаивать наши справедливые требования — просить не милостыни, а справедливости! У нас в долине свои сады, виноградники, поля, оливковые рощи и дома. Пусть нам их отдадут! Нам не нужно чужой земли, мы хотим обрабатывать наши поля и снимать с них урожай. Мы войско не просто голодных людей, а войско обиженных, которые не желают, чтобы их обижали и впредь. Мы не нападем первыми, но если на нас нападут, мы будем защищаться. Для этого у нас есть руки, их нам дал бог! Что может сделать, как может восторжествовать справедливость в несправедливом и бесчестном мире, если она не будет вооружена? Мы ее вооружили. А с какой целью они вооружают несправедливость? Сегодня мы покажем, что у добродетели тоже есть руки, способные сражаться. Христос не только ягненок, но и лев, — сегодня он пойдет с нами, как лев. Манольос вырезал из дерева его лик — вот он! Этот Христос станет во главе и поведет нас!
Сказав это, отец Фотис высоко поднял суровый лик. В утреннем ветре, над толпой, лик Христа грозно зашевелился. Манольос в последнюю минуту покрасил красной краской шрам, идущий от виска до подбородка, и взволнованные люди увидели в этом Христе со шрамом великого борца, израненного в древних войнах, борца, который снова бросается в бой.
— Он — наш вождь! — крикнул священник. — Поднимите руки, приветствуйте его!
Он обратился к Лукасу, знаменосцу.
— Лукас, — сказал он, — прибей эту святую икону к древку, пусть она идет впереди и показывает нам путь! А теперь — каждый на свое место! Бог послал нам зарю, — пойдемте! Впереди Лукас со знаменем, потом мужчины с оружием, а позади — женщины и дети с пращами!
Войско выстроилось, все перекрестились. Отец Фотис взял в руки икону с изображением пророка Ильи. Манольос пошел впереди, немного сзади шел Яннакос с керосиновым баком под мышкой. Михелис остановился на скале и посмотрел на шествие.
— Я не пойду, дорогой отче, — заявил он попу Фотису, — у меня нет сил.
Он смотрел на уходивших: почти все были босы, одни одеты в лохмотья, другие повязаны овчиной или мешковиной. Лица их были морщинисты, скулы обтянуты кожей, глаза, обведенные черными кругами, глубоко запали. Они были голодны, дрожали от холода и старались идти быстрее, чтобы немного согреться… Они ни к кому не питали ненависти, они хотели только согреться и поесть, чтобы не умереть…
Яннакос на минутку поставил на землю керосиновый бак и потер закоченевшие руки.
— А не споем ли мы, братья? — крикнул он. — Разве так, молча, отправляются на праздник? Давайте споем дорожную песню, амане, религиозный гимн, — что хотите, но нужно спеть, чтобы согреться!
Они распрямили плечи, подняли головы. Отец Фотис, а за ним и весь люд торжественно затянули старинный военный гимн, который некогда пели их предки, отправляясь в поход против варваров:
— «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, победу на сопротивные даруя…»
ГЛАВА XX
В это время село Ликовриси начало просыпаться. Ночью ударил мороз, в горах выпал снег. Крестьяне нежились в своих кроватях, лежа на мягких, теплых перинах. Вчера они резали свиней, палили их, вспарывали им брюхо, вынимали кишки и, вымыв, отдавали их своим женам и дочерям. А те уже должны были позаботиться о заливном, о колбасе, сложить в глиняные миски и горшки сало, солонину и требуху.
Поэтому первыми сегодня проснулись хозяйки. Засучив рукава, они ставили на огонь котлы, толкли в ступках перец и тмин для колбасы, давили померанец и лимон для заливного. А жирные кабаньи туши, опаленные, чисто вымытые, неподвижно висели на крюках в кухне, дожидаясь, когда за ними придут хозяйки.
— Смотри только, Марфа, не принеси ко мне в дом свинины, чтобы я не согрешил и не опоганил себя, — говорил накануне своей служанке ага, слышавший, как визжали закалываемые кабаны. — Тьфу, язычники, вы поганите себя свининой, жарите колбасу и наполняете воздух вонью!
Ага обожал свиную колбасу, не знал более вкусной закуски для раки, и хитрая горбунья каждый год подсовывала ему ее, говоря, что это колбаса из соленой верблюжатины. Ага знал, что́ он ел, облизывая пальцы, но притворялся непонимающим. Поэтому он считал, что соблюдает закон своего пророка. Даже самому себе он не признавался, что это вкусное, столь любимое им мясо было свининой, и неизменно в тот день, когда кололи свиней, призывал к себе старуху горбунью и угрожающе говорил ей:
