Никос Казандзакис - Христа распинают вновь

— Пойдем посмотрим, что с ним. Вдруг что-нибудь случилось… — снова сказал он Манольосу, который спокойно сидел в пещере.

Была, наверно, полночь.

— Ничего плохого с ним не может случиться, — ответил Манольос. — Я видел его сегодня, дорогой Михелис, он шел по тропинке, гордо подняв голову… Ничего плохого с ним не может случиться. На какое-то мгновение он показался мне бессмертным.

— Но он почему-то задерживается… Что он может там делать? — прошептал Михелис, которого не успокоили слова друга.

— Разговаривают они, у них тайная беседа, они решают, что делать, дорогой Михелис. Святой Илья и он. Никто не должен им мешать. Они принимают решение.

— Но ведь там ему нечего есть! Как он будет спать в такой холод!

— Ничего, он может не есть, не спать; он не чувствует холода. Таким, как он, уверяю тебя, в эти минуты ничего не нужно. То ли он уже мертвый, то ли бессмертный, не знаю. Но ему ничего не нужно.

Подошел к ним Яннакос. Был он хмур, что-то бормотал про себя и ругался.

— Опять ты сердит? Что с тобой, Яннакос? — спросил Манольос. — Как твои дела, кладовщик Саракины?

— «А как твои дети, ворон? С каждым днем все больше и больше чернеют», — ответил Яннакос.

И немного спустя добавил:

— Продукты кончаются, — вот какие у меня новости! Скоро съедим последние крохи… Что будем делать? Снова возьмем своих соколов и ринемся на долину? Теперь очередь за попом Григорисом.

— Очередь за Ликовриси, подожди! — сказал Манольос.

Яннакос вскочил на ноги и радостно захлопал в ладоши.

— Пришло время? — крикнул он. — Это сказал священник?

— Он пока ничего не сказал, но мне кажется, что время пришло… — прошептал Манольос. — Нужно успеть, а я еще не готов.

Оба друга повернулись к Манольосу, стараясь разглядеть в темноте его лицо.

— Тебе чего-то не хватает, Яннакос? — спросил Манольос.

— Конечно, не хватает.

— Чего же?

— Керосина. Я дал богу слово, что сожгу дом деда Ладаса.

— Ты дикарь… — промолвил Михелис.

— Я справедлив, — ответил Яннакос. — Если бы Христос в наше время спустился на землю, на нашу землю, — что бы он нес на плечах? Как ты думаешь? Крест? Нет! Бак с керосином.

Манольос вскочил, прислонился к скале и внимательно слушал.

— А что ты об этом думаешь, Манольос? — спросил Яннакос. — Ты молчишь?

— А ты знаешь почему, дорогой Яннакос? — прошептал Манольос, весь дрожа.

— Я этого не знаю, никто мне этого не говорил.

Немного помолчав, он добавил:

— Через несколько дней наши дети будут снова бродить, опираясь на костыли, по улицам Ликовриси и рыться в мусоре, чтобы найти какие-нибудь объедки, а на них будут смотреть и посмеиваться. Нашим детям снится Христос, именно Христос. Они просят, чтобы он спустился на землю. Но утром, просыпаясь, они все забывают — ведь они дети! — и снова роются в мусоре…

Манольос слушал, тяжело дыша, и молчал, но его сердце сильно билось и все тело вздрагивало. Позавчера ночью ему приснился такой же Христос. Точно такой же! Но ему, Манольосу, было стыдно в этом признаться. Да, ему приснилось, что босой Христос спускался с какой-то сверкающей, лысой горы, вроде Саракины, и нес на плечах не крест, а бак с керосином, и его глаза, суровые, печальные и грозные, были устремлены на Ликовриси.

Он повернул голову к Яннакосу.

— Ты прав, друг, — сказал он. — Не крест, а керосин.

— Я пойду встречу своих соколов. Нельзя терять времени.

Он остановился у входа и засмеялся.

— У попа Григориса, — добавил он, — есть лампа, она работает на керосине. Значит, у него в кладовке есть какой-нибудь бак с керосином, а то и два. Я возьму с собой Лукаса, он заменит лестницу. Спокойной ночи!

Уже совсем рассвело, когда Манольос увидел, что отец Фотис спускается с горы. Он прыгал со скалы на скалу, ряса его развевалась, как большие черные крылья, волосы разметались по плечам. Алое сияние зари охватило священника; казалось, это шествует сам пророк Илья, охваченный пламенем.

Женщины, шедшие с кувшинами по воду, заметили его и испуганно закричали.

— Святой Илья спускается с горы!

Мужчины выскочили из пещеры и во главе с Манольосом отправились навстречу священнику, ибо все вдруг как-то бессознательно поняли, что он несет им какое-то важное известие.

— Что у него в руках, братья? — закричал Яннакос.

Он совсем не спал минувшей ночью, и глаза его покраснели. Он не успел умыться, и его руки пахли керосином.

— И правда, что это у него в руках? — спросил Михелис, пристально всматриваясь в священника.

— Икона! Икона! — крикнул Лукас, который шел впереди. От него тоже пахло керосином.

«Он взял икону святого Ильи и несет ее нам! — подумал Манольос. — Это хороший признак!»

Теперь они ясно видели лицо священника. Оно было строгое, хмурое, как будто он еще их не видел, как будто не слышал их голосов, как будто его мысли еще не расстались с суровым уединением.

— Братья, — сказал Манольос, — давайте посторонимся, дадим ему пройти, ничего не будем у него спрашивать, он еще беседует с богом.

Все посторонились, освободив тропинку.

Священник спускался быстро. Он торопился, камни сыпались из-под его ног, и все теперь отчетливо видели, что он держит в руках чудотворную икону пророка, высоко подняв ее над головой.

— Порохом пахнет, — заметил Яннакос своему ночному сотоварищу, Лукасу, — ты взгляни на его лицо!

— Хорошо, что мы успели вовремя! — сказал Лукас. — Большинство домов — деревянные, двух баков будет достаточно.

Подошли женщины, присоединились к мужчинам, начали судачить о чудесах, о святых, о сновидениях. Вытянув шеи, смотрели они на приближающегося попа. Одной казалось, что у него были черные крылья и он летел; другой, — что у него не крылья, а ряса, но какой-то ворон уселся ему на плечи и, держа в клюве раскаленный уголь, кормит священника. Потом все сразу умолкли, — священник был совсем близко.

— Пойдемте со мной! — не останавливаясь, позвал он мужчин.

— И вы, женщины! — бросил он женщинам и быстро прошел мимо, подняв над головой икону пророка.

Все вздрогнули, как будто над ними пронеслась какая-то хищная птица и коснулась их своими могучими крыльями. Все пошли за священником, суровые и полные решимости — впереди мужчины, за ними женщины. Солнце, разгоняя редкие облака, поднялось высоко и висело в небе, словно огненный шар. Долина внизу еще была окутана туманом. Старухи, оставшиеся на горе, выходили из пещер, прикладывали руки к глазам, чтобы посмотреть на спускавшийся по склону народ.

У пещер отец Фотис остановился, укрепил икону на скале. Весь поселок окружил священника.

Он воздел руки и заговорил. Сначала его голос был хриплым, как будто у него что-то застревало в горле. Слова теснились, будто стремясь вырваться сразу, гурьбой, мешали друг другу, но постепенно голос окреп, слова пошли четкими, стройными рядами.

— Мужчины, — кричал он, — слушайте! Женщины, поднимите детей на руки, пусть они тоже слушают! Я восхожу на огненную колесницу. Куда она меня повезет, туда и поведу я вас! Что она мне доверила, то я и расскажу вам! Жизнь не стоячее болото, богу угодны только мужественные деяния, а не покорность и терпенье! Честный человек не может видеть, как у него на глазах падают и умирают с голоду дети. В поисках ответа он обращается даже к господу богу! И вот я поднялся на вершину, чтобы встретиться с грозным хозяином нашей горы, поговорить с ним, поспорить и найти лекарство от всех болезней. В конце концов наши дети теперь и его дети, и он в ответе за их судьбы!

Священник простер руку к иконе.

— Ты в ответе за них, огненный пророк, и чтобы сказать тебе это, я поднялся в твою обитель! И подобно арендатору, который идет отчитываться за целый год перед хозяином и несет ему огромный груз — дары виноградников и садов, подобно этому арендатору я взвалил на свои плечи боль и плач народа и сложил все это, хозяин, у твоих ног. Всю ночь, дети мои, я стоял перед пророком… И я поведал ему о всех наших бедах. Я рассказал ему, кто мы такие, откуда пришли и как попали на эту гору просить убежища под его кровом. Он знал все это; я ему говорил и раньше, но нужно было, чтобы он выслушал это еще раз. Он слушал, слушал и молчал. Потом я ему говорил о соседях в Ликовриси, о том, как они к нам отнеслись, как объединились попы, старосты и подвластный им люд, как ограбили и выжили нас, как не разрешают нам обрабатывать земли, которые нам подарил, дай бог ему здоровья, Михелис… Все ему высказал, излил всю свою злость. Он слушал, слушал и молчал. Потом я говорил ему о муках, которые терпит его народ, о голоде и холоде, о болезнях… «Наглость богачей перешла всякие границы. У сытых стала слишком жирная шея, нож вонзился нам в самое сердце. Ты слышишь, грозный, огненный возничий? — кричал я. — Запряги своих пламенеющих коней и спускайся на землю!» Он слушал, слушал и молчал. Я разгорячился, разозлился, смотрел на него и думал: «Неужели не дрогнет его сердце? Как оно может вмещать в себя такую боль, такую несправедливость, такую дерзость? Неужели он не сойдет с иконы? Неужели он не запряжет пламя, не обнимет меня, не посадит рядом с собой, чтобы помчаться в Ликовриси?»