Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Гадит сука Иван!
Тем самым и вахмистр Цаудерер получил разрешение на страх. Он так и скатился в траншею. Вот теперь и впрямь начиналось будущее, начиналась война.
Они прислушались, полузакрыв глаза. Ни стрельбы, ни взрывов. Самолет улетел. Тихо шуршали и скрипели деревья. С неба на лагерь сыпались листовки.
При звуках тревоги конюхи поспешили увести лошадей подальше в лес. Станислаус лежал рядом со своей лошадью и вслушивался в гудение самолета. Оно то приближалось, то удалялось. Ни дать ни взять шершень. Мыслями Станислаус унесся в детство. Он был на кухне у мамы Лены. Шершень жужжал то возле окна, то под потолком, а то в углу за шкафом. Он увидел, как отец гоняется за шершнем с тряпичной туфлей в руке. Папа Густав, чудодей. Он вдруг понял отца: нужда заставляла его чудодействовать. Он, Станислаус, по той же причине заставил Богдана связать ведьму. Что, если вся жизнь — это только круг? Неразрывный круг — юноши повторяют то, что делали старики, ибо зло и нужда на земле не уменьшаются.
Кусочек бумаги, размером с почтовый листок, упал перед мордой лошади, щиплющей траву. Лошадь фыркнула, отвернула морду и продолжала щипать траву. В самом деле, это письмо упало с неба, письмо с фотографией смеющегося Роллинга. Глаза Роллинга глядели немного устало, но улыбка была настоящая. Никто в мире не мог бы рассмешить Роллинга, если он того не хотел. Станислаус искал укор на его лице, тихий укор бывшему товарищу Станислаусу Бюднеру. А разве в углах губ не притаилась легкая насмешливая складочка? Он прочитал то, что сообщал ему Роллинг: «Пора кончать! Переходите на нашу сторону! Помните о Германии! Не подчиняйтесь этим бандитам!»
Станислаус долго складывал листовку, покуда она не стала размером с ноготь на большом пальце. Он сунул ее в футляр карманных часов. Эти часы он купил себе, еще когда был подмастерьем пекаря, чтобы лучше распределять время для учебы, так как собирался стать «канд. поэт. наук». Часы висели на цепочке, подаренной толстухой управительшей ко дню конфирмации в Вальдвизене.
Воздушная тревога миновала. Смерть от бомбы на этот раз прошла стороной. Сброшена была только бомба с призывами. Призывы эти прислал бетонщик Отто Роллинг. Стрелки третьей роты под покровом темноты шныряли по лагерю, прячась за стволами деревьев, и собирали письма Роллинга.
У ротмистра Беетца случился приступ бешенства. Он вышвырнул вахмистра Цаудерера из канцелярии и срочно вызвал лейтенанта Цертлинга. Немедленно разведать путь через болота, которым шел Роллинг.
Пивовар Беетц решил на свой страх и риск атаковать русских. Он не для того забрался в чужеземные леса, чтобы собирать сосновые шишки. Пусть вместо него этим занимается командир полка, ради бога! Беетц пошел на войну, чтобы видеть кровь и захватывать трофеи. Служба стала много труднее. Дня подготовки к прорыву в лагерь русских была составлена грандиозная программа строевой подготовки.
— Я вам покажу, прусские суки, полные штаны наложите!
Бывшему садовнику Воннигу доставалось меньше других. Все предметы и обстоятельства он принимал такими как есть, из грязных рук судьбы. Все хорошо! Ночью он сидел в своем окопчике на восточной стороне лагеря, расстегнув ремень, этот убогий поясок, прислонив ружье к песчаной стенке окопа и положив каску на бруствер. Он затянул свои прежние маздакидские песнопения:
Все хорошо, человек, как и прежде,тянется к свету, все хорошо…
Немного погодя он вспомнил о своей губной гармонике, которую таскал в кармане брюк. Он пригнул голову, двумя руками прикрыл маленький инструмент и тихонько подул в него.
Когда на небе зажглись звезды, на какой-то час воцарилась поистине немецкая ночь. Вонниг тихонько и медленно играл: «Луна взошла…» Все хорошо! Если бы он не пошел в армию, у него никогда бы не выбралось время по-настоящему научиться играть на губной гармошке. Дома, в садоводстве, всегда находились другие дела. Люди умирали, а он после рабочего дня должен был еще плести венки для похорон. И на маленьком станочке печатать на лентах к венкам «Незабвенному…» или «О горе, она ушла в мир иной…». Для музыки и высокого искусства, которые в секте маздакидов считались лишь приправой к жизни, у него оставалось мало времени. Все хорошо — и война тоже хороша, потому что можно, сидя в окопчике в северных лесах, научиться играть на губной гармонике. Вонниг подыскивал тональность и был счастлив, если удавалось подобрать сразу, тогда он долго ее выдерживал, радуясь своему верному слуху. В звуках губной гармоники увяз громкий треск ветвей, утонуло падение камешка, не слышно было даже, как шумно вспорхнула с дерева тетерка. Вонниг насторожился, лишь когда в его окопчик посыпался песок. Он хотел оглянуться, но уже не смог. Шея была взята в тиски. Его приноровившийся к гармонике рот заткнули мхом. Он успел издать только один звук, наподобие удавленника:
— Хррр!
Но он не задохся, дыхание жизни нашло дорогу сквозь ноздри. Он еще раз издал свое «Хррр!», но теперь уже не потому, что боялся задохнуться, а потому, что верил — этот вопль о помощи достигнет слуха часового в соседнем окопчике. На какое-то время не все для Воннига было хорошо, поскольку советские разведчики выволокли его из окопчика и утащили в чащу, возле которой он должен был следить, чтобы враг не подобрался к лагерю и не поднял с постели ротмистра Беетца. Но немного погодя, когда изо рта у него вынули мох, все опять стало хорошо. Может, теперь его увезут в дальние страны и он кое-что повидает на этом свете. Все хорошо!
Но не так уж хорошо отозвалось на других его исчезновение без каски, без ремня и губной гармоники: ротмистр Беетц в канцелярии тыкал в нос унтер-офицерам этот инструмент:
— Опять все проворонили, пруссаки несчастные! Этот висельник, видите ли, музицировал, да еще и задрых в придачу!
Он швырнул гармонику, эту маленькую ночную арфу, на стол вахмистра. Унтер-офицеры пялились на нее, не смея прикоснуться. Она была как запал, от которого бомба по фамилии Беетц в любой момент могла взорваться шипением.
Станислаус привел себя в боевую готовность, взнуздал и оседлал лошадь, притащил со склада ящики с боеприпасами и навьючил их на лошадь. Потом он побежал взглянуть на Вейсблатта и подбодрить его. Крафтчек и Богдан уже хлопотали вокруг него. Вейсблатт не желал вставать. Он требовал сперва принести из каптерки его крылья. Станислаус рывком повернул его к себе. Вейсблатт испугался. И открыл глаза. Взгляд его был чист.
— Идем с нами, Вейсблатт, не доводи дело до крайности.
— Мои лебединые крылья, прошу вас, господин исполнитель.
Крафтчек напялил свою каску. Обожатель Девы Марии превратился в бронированного громилу. Вейсблатт снова повернулся к стене. Крафтчек пнул его карабином:
— А ну вставай, дружок, а то они тебе припишут неподчинение приказу и поставят к стенке. И нам же потом придется стрелять по твоему тощему телу, как в тот раз по длинному Али, помнишь, ненасытный такой?
Подействовало. Вейсблатт вскочил, как собака выгреб из моховой подстилки свою винтовку и нахлобучил каску, служившую ему пепельницей. Легкий пепел «амариллы» засыпал ему лицо. Вейсблатт воздел руки к потолку и взмолился:
— Боже, пошли мне крылья!
Крафтчек растрогался, стер с его лица пепел:
— Спокойней, спокойней, сынок. Крылья тебе приладят на воздухе, а то они слишком велики для бункера и ты их тут отшибешь.
Вейсблатт обнял Крафтчека и прижал к себе. Крафтчек был горд.
— Я не больно-то знаю, как с такими обходиться, но дома у нас был один, так он во что бы то ни стало желал быть Иисусом Христом и все время требовал воду, по которой он будет бегать. Мы вдесятером привели его на шахтный пруд, чтоб он ходил по воде. А как он стал тонуть, страх его так пробрал, что ему уж расхотелось быть Христом, он пошел опять в шахту и все долги мне заплатил.
Бой за окопы условного противника был в самом разгаре. Ротмистр Беетц выдумал дьявольскую штуку: враг подобрался к лагерю. Похитил часового. Значит, его люди должны стать твердыми, как камень в верхнебаварских горах. Были выданы боевые снаряды и патроны.
— Хватит играться холостыми. Мы им покажем настоящую немецкую войну!
Станислаус испугался: в ящике, снятом с лошади, были не камушки, как обычно, а матово-желтые ружейные патроны. Господи помилуй!
В условном немецком окопе был отдан приказ атаковать условный окоп русских. Прошло несколько минут. Никто не шелохнулся. Из русского окопа стреляли и стреляли. Свистели пули. Жужжали рикошетирующие снаряды. Приказано было стрелять строго мимо цели, но в стрелково-кавалерийской роте не все были хорошими стрелками.
Одинокая каска появилась над краем «немецкого» окопа и тут же скрылась. Это была бронированная голова командира отделения.
