Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
После событий тысяча восемьсот тридцатого года герцогиня была некоторое время столь ярой сторонницей Карла, что муж и нарадоваться не мог, и наши заговорщики сперва очень ладили. У ее светлости, охочей до приключений и сильных чувств, не было большего желания, как сопутствовать герцогине Беррийской в ее отважном путешествии по Вандее, к тому же переодевшись мальчиком. Однако ее уговорили остаться дома и помогать благому делу в Париже, а герцог покамест поехал в Бретань предложить свою старую шпагу матери своего короля. Но герцогиня Беррийская была обнаружена в Ренне, в печной трубе, после чего обнаружилось и многое другое. Толковали, будто в этом была отчасти повинна наша глупенькая герцогиня. Ее окружили шпионами, а иным людям она готова была выболтать все что угодно. Когда его светлость явился в Горитц с ежегодным визитом к августейшим изгнанникам, то был принят весьма прохладно, а супруга дофина просто отчитала его. По возвращены! в Париж он обрушился с упреками на жену. Он вызвал на дуэль адъютанта герцога Орлеанского, графа Тьерседена (le bea Tiercelin) [135], из-за какой-то чашки кофе в гостиной и даже ранил его — это в свои-то шестьдесят шесть лет! Племянник герцога, мосье де Флорак, во всеуслышанье восхищался храбростью своего родственника.
Надо признаться, что пленительный стан и яркие краски, доселе чарующие нас на портрете светлейшей мадам Д'Иври кисти Дюбюфа, сохранялись так долго лишь силой искусства. "Je la prefere a l'hile [136], - говорил виконт де Флорак о своей кузине. — Обращалась бы за румянцем к мосье Дюбюфу, а то ее нынешние поставщики и вполовину так не пекутся о натуральности оттенка". Иногда герцогиня появлялась в обществе с этими накладными розами на лице, иногда же мертвенно-бледной. Один день она казалась пухленькой, на другой неимоверно тощей. "Когда моя кузина выезжает в свет, — объяснял тот же хроникер, — то надевает на себя множество юбок, c'est por defendre sa vert [137]. Когда же она впадает в благочестие, то отказывается от румян, ростбифов и кринолинов и fait absolment maigre" [138]. Назло своему мужу, герцогу, она стала принимать виконта де Флорака, когда же он ей надоел, дала ему отставку. Пригласила в духовники его брата, аббата Флорака, но скоро отставила и его. — "Mon frere, ce saint homme ne parle jamais de Mme la Dchesse, maintenant, [139] — говорил виконт. — Наверно, она исповедалась ему в каких-то choses affreses, — oh oi, affreses, ma parole d'honner" [140].
Поскольку герцог Д'Иври был архилегитимистом, герцогине пришлось стать ультра-орлеанисткой. "Oh oi! Tot ce q'il y a de pls Mme Adelaide a monde"! [141] — восклицал Флорак. "Она без ума от Регента. Она стала поститься в день казни Филиппа Эгалите, этого святого и мученика. Правда, потом, чтобы позлить мужа и вернуть назад моего брата, она вздумала обратиться к пастору Григу и стала посещать его проповеди и службы. Когда же сия овца вернула себе прежнего пастыря, то Григу получил отставку. Затем аббат вновь ей наскучил; он удалился, покачивая своей доброй головой. Видно, понаслушался от нее такого, что никак не укладывалось у него в голове. Вскоре после этого он вступил в доминиканский орден. Правда, правда! Наверно, страх перед ней заставил его спрятаться в монастырь. Вы повстречаетесь с ним в Риме, Клайв. Поклонитесь ему от старшего брата и скажите, что этот нечестивый блудный сын стоит раскаянный среди свиней. Правда, правда! Я только жду кончины виконтессы де Флорак, чтобы завести семью и остепениться!
Так как мадам Д'Иври уже побывала легитимисткой, орлеанисткой, католичкой и гугеноткой, ей потребовалось еще приобщиться к пантеизму, искать истину у этих бородатых философов, которые отрицают все, вплоть до чистого белья, увлечься эклектизмом, республиканизмом и черт знает чем еще! Все эти перемены запечатлены в ее книгах. "Les Demons" [142] — католическая поэма; ее герой Карл Девятый, а демонов почти всех перебили во время Варфоломеевской ночи. Моя милая матушка, не менее добрая католичка, была поражена смелостью этой мысли.
В "ne Dragonnade, par Mme la Dchesse d'Ivri" [143], автор уже целиком на стороне вашего вероучения; эта поэма написана в период увлечения пастором Григу. Последний опус: "Les Diex dechs, poeme en 20 chants, par Mme la d'I" [144]. Берегитесь сей Музы! Если вы ей приглянетесь, она от вас не отстанет. А если вы будете часто с ней встречаться, она решит, что вы влюблены в нее и расскажет мужу. Она всегда рассказывает такие вещи моему дядюшке — потом, когда вы уже ей наскучили и она успела с вами рассориться! Да что там!! Однажды, в Лондоне, она решила стать квакершей; надела квакерское платье, стала ходить к их пастору, да только и с ним, как со всеми, разругалась. Видно, квакеры не занимаются самобичеванием, а то несдобровать бы моему бедному дядюшке!
Тогда-то и пришел черед философов, химиков, естествоиспытателей и бог весть кого еще! Она устроила в своем доме лабораторию, где, подобно мадам де Бринвилье, училась готовить яды, и часами пропадала в Ботаническом саду. А когда она сделалась affresement maigre [145], то стала ходить только в черном и забрала себе в голову, что очень похожа на Марию Стюарт. Она надела жабо и маленькую шапочку, говорит, что приносит несчастье каждому кого любит, а комнаты свои называет Лохливеном. То-то достается владельцу Лохливена! Верзила Шуллер, трактирный герой и воплощение вульгарности, идет у нее за Ботуэла. Крошку Мажо, бедного маленького пианиста, она величает своим Риччо; юного лорда Птенча, приехавшего сюда со своим наставником, господином из Оксфорда, она окрестила Дарнлеем, а англиканского священника объявила своим Джоном Ноксом. Бедняга был искренне этому рад. Остерегайтесь этой тощей сирены, мой мальчик! Бегите ее опасных песен! Ее грот весь усыпан костями жертв. Смотрите, не попадитесь!"
Впрочем, такие предостережения, вместо того чтобы заставить Клайва стеречься сиятельной дамы, наверно, только вызвали бы у него горячее желание познакомиться с ней, когда бы его не отвлекало более благородное чувство. Принятый в салоне герцогини Д'Иври, он был этим поначалу весьма польщен и держался там весьма непринужденно в любезно. Не даром же он изучал картины Ораса Берне. Он очень мило нарисовал, как лорд Кью спасает ее светлость от арабов, оснащенных множеством сабель, пистолетов, бурнусов и дромадеров. Сделал прелестный набросок ее дочери Антуанетты и замечательный портрет мисс О'Грэди, малюткиной гувернантки и dame de compagnie [146] ее матери, — мисс О'Грэди, которая говорила с резким ирландским акцентом и должна была обучать свою питомицу правильному английскому выговору. Но подведенные глаза и деланные улыбки француженки не шли в сравнение с естественной свежестью и красотой Этель. Клайв, удостоенный звания личного живописца при Королеве Шотландской, стал пренебрегать своими обязанностями и перешел на сторону англичан; так же поступили и некоторые другие приближенные герцогини, в немалой степени вызвав тем ее недовольство.
Мосье Д'Иври постоянно ссорился со своим родственником. Всякие там политические и личные разногласия — длинная история! Сам в молодости человек безрассудный, герцог не прощал виконту де Флораку его безрассудства, и, сколько ни делалось попыток к примирению, они кончались ничем. Один раз глава рода приблизил к себе виконта, но вскоре опять отстранил за чрезмерную дружбу с его женой. Справедливо, нет ли, но герцог ревновал супругу ко всем молодым людям, ее окружавшим. "Он подозрителен, потому что у него хорошая память, — с гневом говорила мадам де Флорак. — Он думает, что все мужчины такие, как он". — "Дядюшка сделал мне честь, приревновав ко мне", — сдержанно заметил виконт, и, пожав плечами, принял свое изгнание.
Когда-то старый лорд Кью очень сердечно встретил в Англии французских эмигрантов, в числе коих был и мосье Д'Иври, и теперь этот вельможа хотел во что бы то ни стало принять семейство Кью во Франции столь же гостеприимно. Он все еще помнил, или утверждал, будто помнит, как хороша была леди Кью. Укажите мне сегодня какую-нибудь страшную старуху, о которой не ходила бы такая же утешительная легенда. Впрочем, скорее всего, это не легенда, а правда — ведь старухи сами так о себе говорят. Столь невероятные превращения поневоле наводят на философские мысли.
Когда старый герцог и старая графиня при встрече пускались в воспоминания, их разговор с глазу на глаз пестрел словечками, понятными лишь для посвященных: В нем оживали старые сплетни; чьи-то былые проказы, поднимались из гроба и кружились, бормотали, гримасничали, подобно тем грешным монахиням, которых под сатанинские завывания фагота вызывают из могил Бертрам и Роберт-Дьявол. Брайтонский Павильон опять полнился народом. В Раниле и Пантеоне задавали балы и маскарады; Пердита была снова разыскана и шла в менуэте с принцем Уэльским, а миссис Кларк отплясывала с герцогом Йоркским — ну и танец же это был. Старый герцог ходил в жабо и в буклях, а старая графиня носила фижмы и прическу на валике. Если появлялся кто-нибудь из молодежи, старики меняли тему, и леди Кью искала спасенья в рассказах про старого доброго короля Георга и его старую добрую и безобразную королеву Шарлотту. Ее сиятельство приходилась родной сестрой маркизу Стайну и кое в чем напоминала этого незабвенного пэра. Во Франции у них была родня, и леди Кью всегда имела в Париже pied-a-terre [147], где собирались сплетники и еплетницы из благомыслящих и пересказывали друг другу всевозможные слухи, порочащие правящую династию. Это она привезла Кью, совсем еще мальчиком, к мосье и мадам Д'Иври, чтобы те ввели его в парижское общество. Герцог, одно из имен которого дано было при крещении его сиятельству Фрэнсису Джорджу Ксавье графу Кью, виконту Уолему, принял его как родного сына. Если леди Кью кого-нибудь ненавидела (а ненавидеть она умела весьма основательно), то это свою невестку, вдовствующую виконтессу, и окружавших ее методистов. Оставить мальчика у матери, среди всех этих попов и дряхлых псалмопевиц?! Fi donc [148]. Нет, Фрэнк — ее, леди Кью, чадо: она воспитает его, женит, оставит ему свои деньги, если он возьмет жену ей по вкусу, и научит его жить. И она научила его жить.
