Юрий Рытхэу - Время таяния снегов
– Это ты верно говоришь,– задумчиво согласилась Маша.– Не надо забывать светлых дней и не надо отворачиваться от хорошего…
– Ну, а у тебя есть кто-нибудь? – поинтересовался Ринтын.
– Так же, как у тебя,– был. Женился теперь. Дочь родилась. Правда, расстались мы с ним нехорошо. Поругались. И вспоминать об этом горько,– с грустью призналась Маша.
Как-то Маша рассказала ему о своей жизни.
Родители ее работали на Балтийском заводе. Отец заведовал кислородной станцией завода, в первые дни войны он погиб. С Полтавщины приехала бабка и поселилась с дочкой и внучкой. Несколько раз пытались эвакуироваться, но кольцо блокады затягивалось все плотнее. Наступили голодные дни. Умерла мать. В холодной, нетопленой квартире остались бабка с внучкой. Товарищи отца с Балтийского завода разыскали Машу и устроили ее, почти умирающую, в столовую усиленного питания. Каждый день под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом Маша ходила в столовую. На боку болтался противогаз. Бабка выковыряла из железной коробки химикалии и наказывала внучке:
– Без еды не возвращайся!
Девочка делилась скудным пайком с жадной, выжившей из ума старухой.
Весной сорок второго года Машу с бабкой эвакуировали. Ехали по уже подтаявшему Ладожскому озеру мимо черных полыней, потом через всю Сибирь в далекое Васюганье, где Маша прожила долгих три года, пока не вернулась в Ленинград. Бабка умерла в Новосибирске. Квартиру уже заняли другие. В дверь выглянул незнакомый человек и сердито сказал, что не знает никаких Гордиенко, и отказался пустить девушку в комнату. Из вещей от мамы осталась только ножная швейная машина “Зингер”, которая кочевала вместе с Машей из одного общежития в другое.
Оттого, что у обоих была нелегкая судьба, Ринтын и Маша прониклись друг к другу еще большим доверием и каким-то родственным чувством. Иной раз у Ринтына было такое ощущение, что он знал Машу давно и что они вместе росли в одном селении.
– Ты будто из нашего народа,– как-то сказал Ринтын, и это прозвучало в его устах величайшей похвалой.
Маша это почувствовала и сказала:
– Спасибо.
Поле с убранным хлебом было похоже на стриженую голову великана, и это сходство усиливалось еще тем, что оно было слегка всхолмленное, приподнятое к лесу.
Ринтын стал заправским возчиком. Он уже больше не боялся Сильвы, научился ее запрягать, распрягать, задавать корм и даже по-особому причмокивать, Лошадь узнавала его издали и начинала как-то смешно топтаться, поднимая то одну, то другую ногу, будто радостно пританцовывая.
Уборка подходила к концу. Председательша подсчитала заработок университетской бригады, и на каждого вышло чуть ли не по пять мешков картофеля.
Приближалось время отъезда, время расставания с деревней, с полями, с лесами, с темными вечерами, когда кругом ничего не видно и тишина такая, что слышишь только дыхание любимой. Возможно, что и в городе можно будет встречаться с Машей, но не каждый день, как здесь. Она живет в другом общежитии, учится на другом факультете…
Последние дни Ринтын загрустил и помрачнел. Он стал еще более неразговорчивым, чем обычно. Маша сразу заметила перемену в его настроении и допытывалась:
– Что с тобой? Уж не заболел ли?
Это участие, ласка так волновали и расстраивали парня, что он предпочитал одиночество. Он уходил к реке, находил укромное место и садился на сырой берег.
И все же мысли его все чаще обращались к Маше.
Он почувствовал, что так дальше продолжаться не может, и решил тайком уехать.
Днем, когда все были в поле, Ринтын собрал свой чемодан, взвалил на плечи и пешком отправился на станцию Вруда. Уже на станции он обнаружил, что денег у него нет: едва-едва набралось на билет до районного центра Волосово.
15Ринтын сошел на станции Волосово рано утром. На пустынном перроне стоял лишь дежурный в помятом железнодорожном мундире и в красной фуражке. Он держал в руках свернутый желтый флажок.
Ринтын обогнул здание вокзала и вышел на улицу. На высоком столбе громко говорило радио. У пивного ларька коза нюхала лужу. Чуть подальше, на покосившейся скамейке, сидели два парня и лузгали семечки, сплевывая себе под ноги.
Изредка мимо пылила грузовая автомашина, погромыхивала телега, нагруженная корзинами с овощами. Ринтын бесцельно шагал по пыльной улице. За заборами прятались дома – большие и маленькие, с белыми занавесками на окнах. За заборами текла своя жизнь.
На улице становилось все больше людей, они шли с кошелками в руках: где-то дальше находился рынок.
Ринтын шел и думал о том, что он поступил крайне опрометчиво, пустившись в дорогу без денег. Что же делать дальше? До Ленинграда еще порядочно ехать, где тут достанешь денег? Ему захотелось есть. Да так, что в животе тупо заныло. Это было совсем не то ощущение, которое наступало перед обеденным перерывом в деревне. У этого голода не было приятного ожидания предстоящего насыщения.
В колхозе кормили небогато, но сытно. На первое, как правило, были щи или борщ, и такие густые, что ложка в них стояла торчком. На второе обязательно кусок мяса и сколько хочешь картофеля. Обед либо запивали молоком, либо круто заваренным чаем с сахаром. На хорошо оструганном дощатом столе стояла корзинка с толсто нарезанными ломтями хлеба…
Ринтын добрел до базара. Рядами тянулись грубо сколоченные прилавки. Чуть поодаль, у коновязей, стояли телеги, рядом коровы, овцы, лошади, козы. В больших ящиках с редко набитыми планками хрюкали поросята и пытались просунуть наружу свои подвижные пятачки.
Торговали без большого шума, деловито. Покупатели подолгу присматривались к товару и, видимо, отлично знали цену, продавцы с ними не спорили.
Но стоило появиться между рядов Ринтыну, как на него сразу обратили внимание.
– Ряженки попробуйте! – кричала полная розовощекая женщина.
– А вот сметанка, сметанка,– шамкала беззубым ртом аккуратная старушка в теплом шерстяном платке.
– Купите мед! – густым басом требовал высокий мужчина в негнущемся брезентовом плаще.– Можете попробовать.
Он зачерпнул из ведра деревянной ложкой желтого янтарного меду.
Ринтын изо всех сил зажмурился и поспешил выбраться из этого ряда, полного всяческих соблазнительных вещей. Но впереди оказался ларек булочной. Из дверей вышла большая девочка в блестящих резиновых ботиках. Она отщипывала от батона кусочки и запихивала в рот. Булка, по всему видать, была свежая, мягкая.
Ринтын поспешил мимо хлебного ларька и в изнеможении опустился на лавку, врытую недалеко от забора. В горле было сухо. Хотелось пить. “Надо выбросить из головы мысли о еде”,– решил Ринтын. Капитан Эрмэтэгин всегда советовал: если хочешь выбросить из головы что-то назойливое, надо вслух прочитать хорошие стихи. Но вместо стихов в памяти всплыла много лет назад прочитанная повесть Кнута Гамсуна “Голод”. Ринтын тогда без особого желания взял в библиотеке книгу в серой обложке с тремя словами – “Голод”, “Пан”, “Виктория”… “Пан” и “Виктория” стерлись в памяти, а “Голод”, он и поныне хорошо помнится… Может быть, продать пиджак? Вон в конце забора торгуют разным барахлом.
Ринтын увидел невдалеке будку холодного сапожника. На траве сидели мужики и, размотав портянки, ожидали, когда мастер прибьет отставшие подошвы. Сапожник в черном брезентовом фартуке вгонял гвоздь за гвоздем, вынимая их изо рта. Он еще и ухитрялся что-то напевать. Ринтын прислушался. Сапожник пел сквозь стиснутые зубы:
Стелются черные тучи,
Молнии в небе снуют.
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют…
Песня так не подходила к обстановке, что Ринтын улыбнулся про себя.
Сапожник низко склонился над своим инструментом, и Ринтын не мог видеть его лица. Но он уже знал, какое оно – немного продолговатое, мягкое: голос сапожника удивительно напоминал голос Анатолия Федоровича – начальника Гуврэльской полярной станции, а люди с одинаковым голосом, как приметил Ринтын, часто похожи друг на друга. И вдруг ему пришла в голову мысль, что помощь придет именно от этого человека.
Сапожник поднял голову, и Ринтын обрадованно улыбнулся: он в точности был таким, каким представлялся ему. Сапожник, заметив Ринтына, сначала нахмурился, потом усмехнулся.
Ринтын продолжал сидеть на скамейке. Ему не хотелось уходить с этого места, к тому же от голода он испытывал неприятную слабость.
Заказчиков у сапожника не убавлялось. Люди подходили, занимали очередь, разувались и терпеливо ждали. Мастер изредка кидал взгляды на Ринтына и стучал-стучал своим молотком.
Солнце пекло в затылок, нестерпимо хотелось пить.
– Больше в очередь не становиться! – громко объявил сапожник.– Закрываюсь на обед!
