Юрий Рытхэу - Время таяния снегов
На Варшавском вокзале, пока Зайцев ходил за билетами, женщины собрали деньги на продукты. В магазин пошла Тамара Буренина и позвала с собой Ринтына.
– Поможешь нести сумку.
Тамара делала такие закупки, как будто собиралась в голодные края. Колбасу и масло она брала килограммами. Затолкала в мешок несколько буханок хлеба и десяток белых батонов.
Вагон был пригородного сообщения. Люди сидели тесно. Каждый пассажир вез из города чуть ли не мешок продуктов.
Зайцева в полувоенной форме приняли, видимо, за героя-фронтовика и сразу уступили ему место у окна. Бригада его разместилась подальше от своего важного начальника, чтобы чувствовать себя посвободнее.
Ринтын вышел в тамбур и встал рядом с Машей.
– Я даже не спросил, куда мы едем,– сказал он.
– В Волосовский район,– сказала Маша.– В райцентре скажут, куда дальше ехать.– Она помолчала и задумчиво произнесла: – Давно я в деревне не была.
– А я вовсе никогда не бывал,– еще раз признался Ринтын.– Столько читал о русской деревне, а наяву не пришлось видеть, как растет хлеб, как сеют, жнут, косят. Вот читаю Тургенева, Толстого и все это отчетливо представляю. А как пахнет сено над лугами – не знаю. Думаю, что прекрасно.
В Волосово приехали поздно вечером. Долго искали районное начальство, чтобы определиться на ночь. Начальство нашлось и распорядилось отправить бригаду университета в колхоз. Подъехала крытая машина, погрузились в кузов, усадили захмелевшего Зайцева в кабину и окунулись в темноту проселочной дороги.
Некоторое время ехали по лесу. С мокрых ветвей на брезентовый верх грузовика потоками обрушивалась вода, просачивалась на головы и текла за ворот. Потом выкатились в поле. Машина сердито урчала на подъемах, колеса въезжали в рытвины и ямы, а люди валились друг на друга. Сидевшая рядом с Ринтыном Маша Гордиенко вся вымокла, замерзла и прижималась к парню, чтобы хоть немного согреться. Сначала Ринтыну было неловко, он даже пытался отодвинуться, а потом задремал и, просыпаясь, сам прижимался к Маше.
Ехали долго и медленно, нащупывая в темноте дорогу.
Проехали одну деревню, вторую. Ни одного огонька, только брехание собак и грустное, тягучее, сонное мычание коров.
Мелькнули электрические огни. Это была железнодорожная станция. Через несколько километров машина вползла на сельскую улицу и остановилась возле большого покосившегося дома.
Шофер хлопнул дверцей и крикнул в кузов:
– Вот сеновал!
– Бабоньки, пошли спать,– тонким голосом сказал протрезвевший Зайцев.– Завтра утром разберемся…
Отворили огромные двери. Шофер подогнал машину и фарами осветил внутренность сеновала. Из темноты пахнуло прелой травой.
– Кто такие? – послышался оттуда голос.
– Подмога из Ленинграда,– ответил шофер.
– Ну пусть лезут, только не зажигать огня и не курить!
При свете автомобильных фар Ринтын нашел уголок и соорудил ложе в свежей, еще сыроватой траве. Женщины ругались, прогоняя Зайцева, который все хотел лечь поближе к ним.
– К Анатолию идите,– уговаривала его Тамара.– Вон парень хорошее место нашел и не жалуется, что замерзает.
– Так ведь он северный человек,– жалобно тянул Зайцев.– Снегом умывается. Ему сегодняшний холод как для меня африканская жара.
Но Ринтыну было холодно, и он долго ворочался, прежде чем уснул.
Ему снился родной Улак, холодная морская волна, набегающая на разноцветную гальку. Потом он очутился на собачьей нарте, мчащейся по проселочной дороге мимо телеграфных столбов, мимо ржаного желтого поля. Он удивлялся во сне, но ничего не мог поделать и покорно принимал это странное сочетание русского поля и собачьей упряжки. Собаки обогнали автомобиль, но крайняя попала под полоз и отчаянно завизжала. Ринтын затормозил нарту, чтобы вытащить собаку, но, когда нагнулся, обнаружил под нартой человека – Зайцева Семена Семеновича.
– Помогите! – кричал лаборант.– По-мо-ги-те!
Голос у него был протяжный, похожий на собачий вой.
Ринтын открыл глаза. В широкие щели гляделся синий рассвет. В дальнем углу храпели спящие.
– По-мо-ги-те! – снова послышался истошный, хрипловатый крик.
Ринтын вскочил на ноги и скатился к притворенной широкой двери. Большие ржавые петли скрипнули, когда он распахнул створки.
На навозной куче сидела красивая птица с красной короной на голове. Перья сзади загибались, как хвост у ездовой лайки. Птица с интересом посмотрела на человека, наклонила голову и хрипло прокричала:
– По-мо-ги-те!
“Петух! – догадался Ринтын.– Это он так поет”. Ему стало смешно и стыдно. Он невольно оглянулся по сторонам.
Солнце еще не встало. Мокрая трава блестела. В свежем воздухе плыли незнакомые запахи. У сарая валялись разные сельскохозяйственные орудия. Об их назначении Ринтын мог только догадываться. У стены стояла настоящая телега с оглоблями, положенными на землю.
За огородами чернели избы. Они тянулись двумя рядами вниз к реке, откуда поднимался легкий утренний туман. Избы были низкие, приземистые и совсем не походили на нарядные дачные домики на Карельском перешейке под Ленинградом. Над трубами вился дымок, и запах его был не угольный, а дровяной, хорошо знакомый.
Мычали коровы. Они выходили из дворов, важно помахивая хвостами, и направлялись к реке. Ринтын пошел следом за коровами, но держась на значительном расстоянии. На почерневших от сырости бревнах сидел старик пастух, перепоясанный веревкой, и дудел в помятый пионерский горн. Он первым поздоровался с незнакомцем. “Как в Улаке”,– с удовольствием отметил про себя Ринтын.
– Откуда прибыли? – осведомился пастух.
– Из Ленинграда.
– Какого учреждения?
– Из университета.
– Ученый народ,– отметил пастух и сделал вывод: – Пьянствовать, значит, не будете.
Тем временем стадо собиралось. Некоторые животные подходили совсем близко к Ринтыну. Становилось немного не по себе. Но невозмутимость старого пастуха действовала успокаивающе. Коровы жевали как-то по-старушечьи, чавкали и с презрением искоса посматривали на Ринтына.
Пастух встал, поднял с земли грубо оструганную палку с плетеной веревкой, закинул конец на плечо и зашагал на речной луг. За ним потянулись коровы. На мокрой траве от коровьего стада оставался широкий черный след росы.
Взошло солнце. Оно неожиданно выкатилось из-за дальнего синего леса и повисло над желтым полем. Заблестел приречный луг, и пестрое коровье стадо издали показалось даже красивым. Ожили окна домов, как глаза проснувшегося человека, и звуки стали громче, отчетливее. Ветра не было, с восходом сразу стало тепло и от земли пошел теплый пар.
Деревенский народ потянулся на работу. Люди шли мимо желтого поля, туда за лес, где виднелись высокие трубы и столб черного угольного дыма.
Ринтын спустился к воде. Река текла ровно, без всплесков. Она ярко блестела, словно выкованная из солнечных лучей. Берега были покрыты влажной от ночной росы травой… Вот она, русская деревня, колосящийся в поле хлеб, стадо, дальний лес и утренние берега полноводной русской реки. В душе Ринтына рождалось чувство, будто все это уже было когда-то, очень давно, в синеватой далекой дымке детских мечтаний.
Ринтын вернулся в сарай. Женщины уже поднялись и умывались во дворе, поливая друг другу из кружки.
На оглоблях телеги сидел Зайцев и задумчиво чесал редкие волосы с застрявшими в них соломинками. Лицо его было помято, он часто зевал.
На ржавом велосипеде прикатила председательша – высокая дородная женщина.
– Кто тут у вас главный? – громко спросила она.
Лаборант Зайцев спрыгнул с оглобли и принялся приводить себя в порядок.
– Что же ты одних баб привез? – насмешливо спросила у него председательша.
– Не мог же я профессоров мобилизовать,– ответил Зайцев.– Вы не смотрите, что это бабы. Они любого мужика за пояс заткнут. Главное, все они бывшие деревенские.
– Интересно,– произнесла председательша и прошлась вдоль рядком сидящих женщин, оценивающе оглядывая каждую.– В город, значит, подались? За белым хлебом и легкой работой? Ну, ну, поглядим, какие вы в поле…
Тамара не стерпела, вскочила.
– Ну, чего уставилась? Чего пристала? Назначай на работу – и нечего придираться! Каждый сам ищет для себя лучшую жизнь. Ты меня не задевай, я сама знаю, что мне лучше делать.
С каждым словом лицо Тамары краснело, а голос тончал и набирал высоту, пока не перешел в визг.
– Пойдете снопы вязать,– коротко сказала председательша.– И мужики ваши тоже пойдут. Вот так.
Она легко вскочила на велосипед и покатила прочь.
– Генерал баба! – восхищенно произнес ей вслед Зайцев.
После завтрака вышли в поле, где уже стрекотала конная жнейка. На земле полосами лежал скошенный хлеб. Несколько женщин брели следом и вязали снопы. Лица у них были обмотаны платками, из-под которых виднелись только глаза.
