Энтони Троллоп - Марион Фай
— Так почему же не веровать, как верует она?
— Лгать? Как я чувствую ее искренность, когда она исповедует передо мной свою веру, так она почувствовала бы мою ложь.
— Так неужели же нет будущей жизни, лорд Гэмпстед?
— Кто это говорит? Конечно, не я. Я не могу себе представить, что исчезну бесследно. Что же касается до счастия, я не решаюсь много думать о нем. Если тб я только мог несколько возвыситься нравственно, быть несколько ближе к Христу, которому мы поклоняемся, этого было бы довольно и без счастия. Если в этом сказании есть истина, Он не был счастлив. Зачем бы я стал искать счастия ранее, чем борьба среди многих миров окончательно очистит мою душу? Но думая так, веруя так, как могу я войти в сладостный, чисто эпикурейский рай, который этот ребенок приготовил для себя?
— Неужели он не кажется вам чище этого?
— Что может быть чище, если только тут истина? Хотя бы для меня это была ложь, для нее это может быть истина. Ради меня мечтает она о своем рае, чтоб мои раны зажили, чтоб мое сердце исцелилось.
При таких разговорах мистрисс Роден бывала поражена глубиною чувства этого человека. Он часто говорил с ней о своей дальнейшей жизни, всегда при этом разумея жизнь, из которой Марион будет изъята смертью, и делал это с холодным, бесстрастным спокойствием, которое показывало ей, что решение его, относительно будущего, почти окончательно принято. Он посетит все страны, которые стоит видеть, побеседует со всеми народами. Социальные условия божьих созданий, вообще, будут предметом его изучения. Задача будет бесконечная, а бесконечная задача, как он говорил, почти не допускает полного отчаяния.
— Если я умру, всему будет конец. Если я доживу до таких лет, когда старость лишит меня возможности продолжать мой труд, то, вероятно, чувство это уже несколько сгладится, под влиянием времени, — говорил он мистрисс Роден, глаза которой при этом наполнялись слезами.
Наконец, в самом конце июля, он получил письмо в котором его просили приехать в Пегвель-Бей.
«Мы так давно не видались, — писала она, — и, может быть, лучше, чтоб вы приехали сюда, чем я к вам. Доктор встревожен и уверяет, что так лучше. Но мой милый пожалеет меня, не правда ли? Когда я увидела слезу в ваших главах, его меня совсем уничтожило. Что женщина или даже мужчина плачет при каком-нибудь неожиданном, печальном известии, это естественно. Но кто же плачет о непоправимом? Обещайте мне, что склонитесь с благоговением, послушанием и любовью над десницей Божией, как бы тяжела она вам ни казалась».
Он не обещал ей этого, но положил, что если только это возможно, она не увидит слез.
— Ах, — сказала она, когда он сел возле нее на диване у открытого окна, выходившего на маленькую бухту, — положите вашу руку на мою и оставьте ее так. Знать, что вы со мной, чувствовать этот легкий ветерок, видеть вас, прикасаться к вам — полное счастие.
— Зачем вы так часто просили меня не приезжать?
— Зачем? Я знаю, зачем, милорд. — Это слово, в ее устах, звучало полунежно, полушутливо; теперь он перестал возмущаться против него.
— Отчего бы мне было не приехать, если это для вас радость.
— Теперь вы не должны сердиться.
— Я и не сержусь.
— Мы с вами все это пережили, мы лично… но как-то неприлично, чтоб вы приезжали сюда навещать бедную дочь квакера.
— Марион!
— Но это правда. В Парадиз-Роу мы все это пережили. Парадиз-Роу привык к вам, мне не было так тяжело. Но здесь… Они все наверно узнают, кто вы такой.
— Не все ли равно?
— Известие, что у Марион Фай есть поклонник, уже само по себе вызвало бы волнение в этом маленьком местечке, но когда этот поклонник — лорд!.. Неприятно, чтоб на вас смотрели как на диво.
— Глупости других не должны волновать ни вас, ни меня.
— Все это прекрасно, милый, но что ж делать, если волнуешься? Но я не буду волноваться, приезжайте. Когда я думала, что я еще вернусь в себе домой, то мне казалось, что мы, пожалуй, можем и избежать этих волнений. — В этих словах было что-то, чего он вынести не мог. Разве она не ясно выродила свое убеждение, что никогда более не возвратится в свой старый дом? Здесь, в этой самой комнате, поразить ее судьба и поразит скоро. Он встал, прошелся по комнате и остановился немного позади ее, так, чтоб она не могла видеть его лица.
— Не покидайте меня, — сказала она. — Я просила вас сидеть здесь и положить вашу руку на мою.
Он вернулся и, положив опять руку ей на колени, отвернул от нее лицо.
— Покоритесь, — сказала она. — Покоритесь. — Рука его дрожала, он покачал головой. — Соберитесь с духом и покоритесь.
— Не могу, — сказал он, вдруг поднявшись с места и поспешно выходя из комнаты. Он вышел на маленькую террасу, над морем. Но бегство ни к чему ему не послужило, он не в силах был ее оставить. Он вышел без шляпы и не мог стоять на солнце, на глазах у зевак.
— Я трус, — сказал он, возвращаясь к ней и садясь на прежнее место. — Сознаюсь в этом. Не будем более говорить об этом. Когда меня постигает горе, оно застает меня безоружным. Мелкие огорчения я, кажется, мог бы перенести. Если б это было все на свете, кроме этого, если б дело шло о моей жизни, прежде, чем она стала вашей, мне кажется, никто бы не мог сказать, что я испугался. Но теперь оказывается, что при истинном испытании, я не могу выдержать.
— Это в руках Божьих, милый.
— Да, это в руках Божьих. Есть что-то, без сомнения, что делает вас сильной духом, но слабой телом; тогда как я силен физически, но слабодушен. Но что мне в том пользы?
— О, лорд Гэмпстед, как бы я желала, чтоб вы никогда меня не видали.
— Вы не должны говорить этого, Марион, вы не должны этого думать. Я неблагодарный. Если б я мог все это снова пережить, я не уступил бы за всевозможные сокровища той доли вашей жизни, которая слилась с моею, хотя она была безгранично мала. Я покорюсь, о, голубка, покорюсь. Не говорите больше никогда, что жалеете, что узнали меня…
— Не за себя же, милый, не за себя же…
— И за меня не жалейте. Я постараюсь создать себе из этого радость, хотя сердце мое обливается кровью при мысли о вдовстве, которое ли него наступает. Я буду знать, что меня любила та, любовь которой была и будет для меня славой.
— Горячо любила, сокровище мое.
— Мне со временем будет казаться, точно будто, бродя когда-то, давно, по зеленым полям, я встретил чудного ангела из другого мира. Ангел остановился, заговорил со мной, прикрыл меня своими светящимися крыльями, излил на меня свой небесный свет, из уст его звучала небесная музыка и я подумал, что он останется со мной навеки. Но раздался трубный звук и он улетел от меня в свое родное небо. Удостоиться такого счастия, хотя бы на один час, достаточно для целой жизни человека. Я снесу свою ношу, несмотря на одиночество.
— Радость моя, зачем одиночество?
— Так будет лучше для меня. Свет, музыка, голубые крылья чище и ярче запечатлеваются у меня в памяти. О, если б это было! Но я покорюсь. Ничье ухо никогда более не услышит от меня ни одной жалобы. Даже ваше, моя голубка, моя родная, моя навеки.
Он упал перед ней на колени и спрятал лицо в складках ее платья, она молча перебирала его волосы.
— Вы уходите, — сказал он, поднявшись на ноги, — уходите туда, куда мне не пойте.
— Вы придете, придете ко мне.
— Вы уходите теперь скоро, я уверен, что вы вкусите невыразимых радостей. Я же не могу уйти, пока какой-нибудь случай мне не поможет. Если вам «там» дано будет видеть тех и думать о тех, кого вы здесь оставили, тогда, если мое сердце останется верным вашему, сохраните в вашем верность мне. Если я сумею это вообразить, если я сумею этому поверить, тогда это будет знаком, что ангел при мне.
После этого они уже мало говорили, хотя он оставался там до прихода квакера. Часть этого времени она проспала, не выпуская его руки из своей, а когда бодрствовала, то довольствовалась его прикосновением, когда он оправлял шаль, которой были прикрыты ее ноги, гладил ее по волосам и закладывал их ей за уши, когда они падали ей на лоб. От времени до времени она шептала ласковое словечко, наслаждаясь его заботливостью. Когда отец вернулся, Гэмпстед стал прощаться. Когда он поцеловал ее, что-то как будто сказало ему, что это в последний раз.
— Не следовало, — говорил квакер, — ее беспокоить. Да, можешь опять приехать, но не очень скоро.
В ту самую минуту, когда отец говорил это, она прижимала свои губы к губам жениха.
— Господь да сохранит тебя, сокровище мое, — шепнула она ему, — и да приведет тебя ко мне, на небо.
XXVIII. Свадьба лэди Амальдины
Наступило время свадьбы лэди Амальдины. В последнюю минуту было решено, что она отпразднуется в Лондоне, прежде, чем кто-нибудь из лиц аристократического происхождения, которые должны были присутствовать при этом обряде, умчится в погоню за осенними удовольствиями. Сам лорд Льюддьютль принимал во всем этом, очень слабое участие, заявив только, что ничто в мире не заставит его настолько поспешить со свадьбой, чтоб не исполнить до конца всех своих обязанностей, как члена парламента. Последнее заседание парламента должно было происходить в среду, 12-го августа, свадьба была назначена 13-го. Лэди Амальдина очень просила, нельзя ли ее отпраздновать неделей раньше. Читатели, конечно, не подумают, что причиной ее просьбы было нетерпение влюбленной. Неделя не могла иметь особого значения там, где свадьбу так долго откладывали. Но подруги могли разлететься. Как было удержать в городе двадцать девиц, в августе месяце, когда вся молодежь мчится в Шотландию? Другие не были рабами своих обязанностей, как лорд Льюддьютль.
