Марк Твен - Том 10. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1863-1893.
Думаю, что хватит и этих образчиков – все они достаточно характерны. Вот такая—то компания и отправилась на войну. Чего можно было от нее ожидать? Мы старались изо всех сил,– но чего можно было от нас ожидать? По—моему, ничего. Так оно и вышло.
Мы дождались безлунной ночи, ибо необходимо было соблюдать величайшую осторожность и тайну; около полуночи мы стали по двое, по трое пробираться с разных сторон за город, к усадьбе Гриффита; оттуда мы все вместе пешком тронулись в путь. Ганнибал находится в юго—восточном углу округа Марион, на берегу Миссисипи, а мы направлялись к деревушке Нью—Лондон в округе Ролле, до которой было десять миль.
Весь первый час мы весело шутили и смеялись, но долго это продолжаться не могло. Мы все шли и шли, и это начало смахивать на работу, веселость постепенно угасала; безмолвие леса и ночной мрак действовали на нас угнетающе, и вскоре разговоры смолкли, и каждый погрузился в свои мысли. За последние полчаса второго часа не было произнесено ни слова.
Затем мы подошли к бревенчатой хижине, где, по слухам, был расположен сторожевой пост федералистов, состоящий из пяти солдат. Лаймен приказал нам остановиться и в непроглядной тьме под смыкавшимися кронами деревьев начал шепотом излагать план штурма этого дома, отчего тьма стала еще более зловещей. Настала решающая минута. Наш пыл внезапно охладила мысль, что шутки кончились и что мы оказались лицом к лицу с настоящей войной. Но мы с честью вышли из положения. Без колебаний, с проникновенной решимостью мы единодушно заявили, что раз Лаймену хочется нападать на этих солдат, пусть он и нападает, но если он думает ждать, пока мы к нему присоединимся, то ему придется ждать долго.
Лаймен уговаривал, умолял, пытался нас пристыдить, но тщетно. Мы твердо знали, как нам надлежит поступить: обойти дом с фланга, сделав крюк побольше,– что и было выполнено.
Мы углубились в лес, и дела пошли из рук вон плохо: мы спотыкались о корни, путались в стеблях ползучих растений, царапали руки и рвали одежду о колючий кустарник. В конце концов, совсем измученные и запыхавшиеся, мы выбрались на опушку, где нам ничего не грозило, и тут же устроили привал, чтобы перевести дух и заняться своими царапинами и синяками. Лаймен злился, но у всех нас было превосходное настроение: мы обошли ферму, с фланга, мы совершили первый военный маневр, и совершили его успешно, так что нам нечего было вешать нос,– наоборот, мы так и надувались от гордости. Снова посыпались шутки и раздался хохот, поход опять превратился в веселую прогулку.
Затем мы отправились дальше и, прошагав еще два часа, опять умолкли и приуныли; наконец на рассвете мы добрели до Нью—Лондона – грязные, с пузырями на ногах, совсем обессиленные этим небольшим переходом; все мы, за исключением Стивенса, были в чрезвычайно кислом и сварливом настроении и в глубине души проклинали войну. Мы поставили наши старые дробовики в сарае полковника Роллса, ветерана мексиканской войны, а затем всем отрядом направились в дом завтракать. После завтрака он отвел нас подальше на луг и там в тени одинокого дерева произнес перед нами речь в добром старом стиле – полную пороха и славы, полную усложненных метафор, звонких прилагательных и напыщенной декламации, которые в те давние времена считались в нашей глуши красноречием. Затем мы поклялись на Библии, что будем верны штату Миссури и изгоним из его пределов всех захватчиков, откуда бы они ни явились и каков бы ни был их флаг. Это совсем сбило нас с толку, и мы не могли понять, какую же сторону поклялись поддерживать. Но полковник Ролле, опытный политик, умевший ловко жонглировать фразами, не испытывал подобных сомнений: он прекрасно знал, что принял от нас присягу в верности Южной Конфедерации. Он завершил церемонию тем, что опоясал меня саблей, которую его сосед, полковник Браун, носил под Буэна—Виста и Молино дель Рей, сопроводив это действие еще одним взрывом пышного красноречия.
Затем мы построились в боевую колонну и совершили четырехмильный переход к тенистому и красивому лесу на краю беспредельной, усеянной цветами прерии. Это был восхитительный театр военных действий – военных действий в нашем вкусе.
Мы проникли в лес на полмили и заняли сильную позицию, прикрытую с тыла невысокими холмами, а с фронта – быстрой прозрачной речушкой. В мгновение ока половина отряда уже плескалась в воде, а другая рассыпалась по берегу с удочками в руках. Осел, носивший французскую фамилию, незамедлительно снабдил нашу позицию громким романтическим названием, но оно оказалось слишком длинным, и мы сократили и упростили его в «Лагерь Роллса».
На этой поляне когда—то изготовлялся кленовый сахар; под деревьями еще стояли полусгнившие корыта, куда собирали сок. Казармой нашему батальону служил длинный амбар, где хранилась кукуруза. В полумиле от нашего левого фланга находилась ферма Мейсона, горячего сторонника конфедератов. Днем к нам с разных сторон стали съезжаться фермеры: они пригоняли лошадей и мулов, предлагая оставить их нам до конца войны, – по их мнению, она должна была кончиться месяца через три, не позже. Животные у нас подобрались самого разного роста, мастей и пород. Почти все они были молоды и резвы, так что никому из нас не удавалось долго удержаться в седле, – ведь мы были городскими жителями и не умели ездить верхом. На мою долю достался самый низкорослый мул, но такой ловкий и энергичный, что ему ничего не стоило сбросить меня на землю, – и он проделывал эту операцию незамедлительно, едва я садился в седло. А как он ревел! Вытянет шею, прижмет уши и так разинет пасть, что хоть в легкие к нему заглядывай. Во всех отношениях это было крайне неприятное животное. Когда я брал его за уздечку, чтобы увести с пастбища, он садился на круп, упирался передними ногами в землю, и уж никому не удавалось сдвинуть его с места. Однако я не совсем был лишен стратегических талантов и скоро нашел способ положить конец этой игре. На своем веку я перевидал немало севших на мель пароходов и научился кое—каким приемам, которые могли внушить уважение даже мулу, упершемуся в землю всеми четырьмя копытами. Рядом с амбаром находился колодец, и я, заменив уздечку веревкой в шестьдесят ярдов длиной, притаскивал своего мула домой с помощью ворота.
Забегая вперед, скажу, что после некоторой практики мы все—таки научились ездить верхом, хотя и довольно скверно. Но любить своих лошадей и мулов мы так и не научились – их никак нельзя было назвать отборными, и каждая скотина обладала своей собственной подлой особенностью. Например, стоило Стивенсу чуть зазеваться, как его лошадь бросалась к какому—нибудь кряжистому дубу и, прижав своего всадника к наросту на стволе, выбивала его из седла; в результате Стивенс получил несколько серьезных ушибов. Конь сержанта Бауэрса был массивен, высок, имел длинные тонкие ноги и походил на железнодорожный мост. Его пропорции позволяли ему дотягиваться головой чуть ли не до хвоста, так что он то и дело кусал Бауэрса за щиколотки. Во время переходов по жаре Бауэре часто начинал дремать, и стоило коню догадаться, что наездник уснул, как он изворачивался и кусал его за щиколотку. Ноги нашего сержанта были все в синяках от этих укусов. Вообще, он никогда не ругался, но тут уж выдержать не мог: стоило только коню его укусить, как он разражался градом проклятий; и конечно, Стивенс, который смеялся по любому поводу, сразу начинал хохотать, да так бурно, что терял равновесие и летел с лошади на землю, а Бауэре, выведенный из себя болезненным укусом, отвечал на его смех руганью, – и завязывалась ссора. Таким образом, из—за этого коня в отряде не было конца неприятностям и раздорам.
Однако вернусь к началу – к нашему первому дню в «сахарном» лагере. Корыта для кленового сока оказались прекрасными яслями, и у нас было вдоволь кукурузы, чтобы их наполнить. Я приказал сержанту Бауэрсу накормить моего мула, но он ответил, что пошел на войну не для того, чтобы нянчить мулов, а если я придерживаюсь иного мнения, он сейчас меня разубедит. Его слова показались мне нарушением субординации, но поскольку у меня было очень смутное понятие об армейских порядках, то я предпочел посмотреть на случившееся сквозь пальцы, отошел в сторону и отдал приказ Смиту, подручному кузнеца, накормить моего мула. Но он только растянул губы в той холодной саркастической усмешке, какой вас награждает лошадь, считающаяся семилетней, когда вы, приподняв ее верхнюю губу, убеждаетесь, что ей стукнуло все четырнадцать, и повернулся ко мне спиной. Тогда я отправился к капитану и спросил, не положен ли мне по военному уставу ординарец. Он ответил, что положен, но, поскольку в нашей войсковой части всего один ординарец, будет только справедливо, если он зачислит Бауэрса в свой штаб. Бауэре возразил, что не желает быть зачисленным ни в какие штабы, а если кто—нибудь захочет его заставить, то пусть попробует! После чего, разумеется, за неимением другого выхода пришлось это дело бросить.
