Когда опускается ночь - Уилки Коллинз
— И как только патер Рокко не побоялся показываться ему на глаза?!
— Патер Рокко, должна тебе сказать, не из тех, кого легко запугать и обескуражить. Он вернулся в мастерскую в тот же день, когда и Фабио. И наотрез отказался говорить о девчонке и ее исчезновении, только заявил без обиняков, что, по его мнению, Нанина поступила совершенно правильно и повела себя как хорошая, честная девушка. Задавать ему вопросы было бессмысленно, — по его словам, никто не имел права ни о чем его расспрашивать. Посулы, угрозы, лесть — любые попытки пронять его были обречены на провал. Ох, милая, поверь моему слову: патер Рокко — самый умный и самый учтивый человек в Пизе, самый опасный враг и самый прекрасный друг. Все остальные, стоило мне чуть-чуть приоткрыть карты, вели себя со мной грубо и жестоко. А патер Рокко с начала и до конца обращался со мной словно со знатной дамой. Мне все равно, насколько искренне: он обращался со мной словно со знатной дамой, в то время как все остальные — словно…
— Ладно-ладно! Не горячись, это уже ни к чему. Лучше расскажи мне, как ты делала первые попытки сблизиться с юным господином, которого ты столь презрительно именуешь Фабио.
— Как выяснилось, самым неудачным образом. Сначала я, разумеется, постаралась вызвать у него интерес к своей особе, упомянув о знакомстве с Наниной. Поначалу все шло неплохо. Моей следующей целью было убедить его, будто она нипочем не уехала бы, если бы по-настоящему любила его, и только его, а значит, у него наверняка был более счастливый соперник из его же круга, ради которого она им пожертвовала, хотя поначалу ей льстило, когда к ее ногам пал молодой дворянин. Можешь себе представить, насколько трудно мне было заставить его взглянуть на бегство Нанины под подобным углом. Гордость и любовь к этой девчонке не позволяли ему признать истинность моего предположения. В конце концов мне удалось убедить его. Я привела его в состояние оскорбленного самолюбия и мелочного самоутверждения, в котором воздействовать на чувства мужчины проще всего — в котором сама уязвленная гордость мужчины служит для него западней. Так вот, я привела его в это состояние — а потом вмешалась она и присвоила плоды моего труда. Стоит ли удивляться, если теперь я радуюсь любым ее неудачам и буду счастлива услышать дурные вести о ней от кого угодно?
— Как же ей удалось взять верх над тобой?
— Если бы я это заметила, ей никогда не удалось бы добиться успеха там, где я потерпела поражение. Знаю лишь, что у нее было больше возможностей видеться с ним, чем у меня, и она пользовалась ими до того ловко, что даже меня обманула. Я думала, будто завоевываю территорию в наступлении на Фабио, а на самом деле лишь теряла ее. Впервые я заподозрила неладное, когда Лука Ломи переменился ко мне. Он стал холоден, невнимателен, а под конец просто груб. Я старалась закрывать на это глаза, но вскоре пришлось прозреть из-за одного случая. Однажды утром я подслушала, как Фабио с Маддаленой говорят обо мне: они думали, я уже ушла из мастерской. Повторить их слова я не могу, особенно здесь. Стоит мне лишь подумать о них, как кровь бросается в голову, а сердце сжимают ледяные тиски. Достаточно будет сказать тебе, что он смеялся надо мной, а она…
— Тише! Не так громко. В доме люди. Можешь не пересказывать мне, что́ слышала: к чему напрасно раздражаться? Могу предположить, что они узнали…
— Через нее, не забывай, все через нее!
— Да-да, понимаю. Они узнали гораздо больше, чем ты намеревалась им сообщить, и все через нее.
— Виржини, если бы не священник, меня открыто оскорбили бы и выставили за дверь. Он потребовал от них должного уважения ко мне. Они сказали, что он боится меня, и смеялись при мысли, что он и их пытается запугать. Больше я ничего не слышала. Я едва не задохнулась от ярости и от необходимости ее сдерживать. Хотела уйти оттуда навсегда, повернулась — и кого же я вижу прямо у себя за спиной? Патера Рокко. Должно быть, по моему лицу он сразу понял, что я все знаю, но ничем не показал. Лишь спросил — по своему обыкновению, спокойно и учтиво, — не потеряла ли я здесь чего-то и не может ли он помочь мне. Я сумела поблагодарить его и направилась к двери. Он почтительно открыл ее передо мной и поклонился — он до самого конца относился ко мне как к знатной даме! Был уже вечер, когда я таким образом покинула мастерскую. Наутро я оставила работу у Грифони и распрощалась с Пизой. Теперь тебе известно все.
— А ты слышала об их женитьбе? Или лишь предположила, что свадьба состоялась, зная, к чему все идет?
— Услышала с полгода назад. В наш театр, в хор, нанялся один человек, который незадолго до этого участвовал в великолепном концерте, устроенном по случаю свадьбы. Но давай пока оставим это. У меня от одних разговоров начался жар. Дорогая, здесь у тебя не слишком уютно, — по правде говоря, в этой комнате нечем дышать.
— Открыть второе окно?
— Нет, давай выйдем на свежий воздух, прогуляемся по набережной. Идем! Бери плащ и веер; уже темнеет, никто нас не увидит, а через полчаса, если хочешь, мы вернемся.
Мадемуазель Виржини уступила желанию подруги, но без особой охоты. Они направились к реке. Солнце уже село, стремительно сгущалась тьма — итальянская ночь всегда наступает внезапно. Хотя Бриджида не говорила больше ни слова ни о Фабио, ни о его жене, она повела подругу по набережной Арно туда, где стоял дворец молодого дворянина.
Как раз когда они приближались к парадным воротам, с противоположной стороны показался паланкин; его опустили, и лакей, посовещавшись с сидевшей внутри дамой, направился к кабинке привратника во дворе. Бриджида оставила подругу на набережной, проскользнула за лакеем в открытую боковую калитку и спряталась в тени огромных
