Ивлин Во - Полное собрание рассказов
— Добро пожаловать в Современную Европу, — приветствовала она вошедших урсулинок.
Народу там было — тьма. За шесть проведенных в пакгаузе дней Скотт-Кинг по языкам разобрался в большинстве сидевших в тесноте групп. Там сошлись отряд словенских роялистов, кучка алжирских националистов, остатки сирийского анархистского союза, десять неутомимых турчанок-проституток, четыре французских миллионера из числа сторонников Петена,[156] несколько болгарских террористов, полдюжины бывших гестаповцев, итальянский маршал авиации со свитой, венгерский балет, какие-то португальские троцкисты. Группу англоговорящих составляли главным образом вооруженные дезертиры из американской и британской освободительных армий. У этих под подкладкой одежды были рассованы огромные суммы денег — вознаграждение за многие месяцы торговых операций в доках расположенного в самом центре моря.
Такова была обстановка в предрассветный час. Потом появлялся смотритель, по-видимому муж карги-сторожихи, со списками и пачкой паспортов в руке: свиток оглашался, и очередная партия отправлялась. Днем солдаты играли в покер: по пятьдесят долларов за вход и по сто — за поднятие. Порой с наступлением темноты приходили новенькие. Общее же число людей на этом эвакопункте оставалось примерно постоянным.
Но вот на шестой день поднялась суматоха. Началась она посреди бела дня с приходом начальника полиции. Он явился при сабле и в эполетах, нарочито и строго заговорил со смотрителем на нейтралийском.
Один из американцев, освоивший за время пребывания в Старом Свете больше языков, чем иные дипломаты за всю жизнь, пояснил:
— Этот малый в фасонном наряде говорит, что мы должны убираться отсюда ко всем чертям. Видать, какой-то новый офицер собирается устроить налет на этот гадючник.
Когда офицер удалился, смотритель с женой стали обсуждать положение.
— Старушка говорит ему — может, стоит выдать нас всех властям и получить награду. Мужик говорит: «Черта с два; награда, какую мы скорее всего получим, это петля на шею». Видать, в округе поназначали каких-то непреклонных.
Вскоре появился какой-то моряк-капитан и заговорил по-гречески. Все путники Подземелья сидели не шевелясь, стараясь ухватить то одно словцо, то другое.
— У этого малого есть корабль, который может забрать нас всех.
— Куда?
— A-а, в какое-то место. Видать, их вроде больше интересуют финансы, чем география.
Ударили по рукам. Капитан удалился, а проводник Подземелья объяснил каждой большой группе по очереди, что произошла небольшая неувязка с планом.
— Не волнуйтесь, — убеждал он. — Ведите себя тихо. Все в порядке. Мы о вас позаботимся. Все попадете куда нужно, и вовремя. Просто сейчас вам следует двигаться быстренько и тихонько, только и делов.
Так что с наступлением ночи вся эта странная разношерстная толпа безо всяких протестов, толкаясь и пихаясь, полезла на борт шхуны. Ноевы твари некогда пускались в плавание с большим осознанием цели своего путешествия. Суденышко капитана-грека не было приспособлено для такого рода грузов. И отправились они в убежище тьмы; люки плотно задраили, и до узников в обшитой деревом тюрьме долетели звуки, какие ни с чем не спутаешь, — подняли якоря, затарахтел вспомогательный движок, подняли паруса. Вскоре они оказались в открытом море, где погода была просто отвратительная.
Это рассказ о летнем отпуске, благая сказка. В ней говорится, в самом худшем случае, о сплошных неудобствах и интеллектуальных сомнениях. Было бы неподобающе вести здесь речь о тех глубинах человеческого духа, об агонии и отчаянии, о нескольких последующих днях в жизни Скотт-Кинга. Даже для музы комического, непоседы, любительницы приключений среди своих небесных сестер, для кого так мало из присущего человеческой натуре считается неуместным, кто становится своей почти в любой компании и кого с радостью встречают почти в каждом доме, — даже для нее существуют места запретные. Так оставим же тогда Скотт-Кинга в открытом море и вновь встретимся с ним, когда он, прискорбно изменившийся, в конце концов попадет в гавань.
Люки отдраены, августовское солнце кажется прохладным и бездыханным, средиземноморский воздух свеж и упруг, когда Скотт-Кинг наконец-то выбирается на палубу. А там солдаты. А там колючая проволока. А там грузовик поджидает. А там везут куда-то через сплошные пески до горизонта. А потом еще больше солдат, еще больше проволоки. Все это время Скотт-Кинг пребывал в каком-то оцепенении. И в первый раз полностью пришел в себя в палатке, где ему, сидящему раздетым донага, какой-то мужчина в учебной форме цвета хаки выстукивал линейкой колено.
— Послушайте, док, я знаю этого человека. — Бывший учитель вгляделся в смутно знакомое лицо. — Ведь вы же мистер Скотт-Кинг, верно? Что вы, скажите на милость, делаете среди этого сброда, сэр?
— Локвуд! Силы небесные, вы же когда-то у меня учились греческому! Где я?
— В Палестине — лагерь номер шестьдесят четыре для незаконных еврейских иммигрантов.
На третьей неделе сентября все снова собрались в Гранчестере. В первый вечер начавшейся учебы Скотт-Кинг сидел в учительской комнате отдыха и вполуха слушал рассказ Григгса о поездке за границу.
— Такое дает человеку новый взгляд на вещи — покинуть ненадолго Англию. А что вы делали, Скотти?
— О, ничего существенного. Я встретил Локвуда. Вы его помните. Печальный случай: ему светила стипендия в Бейллиоле. Потом пришлось пойти в армию.
— Я считал, что он до сих пор служит. Как это характерно для старины Скотти: все, о чем он может рассказать после восьми недель отсутствия, это о встрече с каким-то учеником-отличником! Я бы не удивился, услышав, что вы еще и поработали кое над чем, старый штрейкбрехер.
— Сказать вам по правде, я чувствую себя немного desoeuvre.[157] Надо бы поискать какую-нибудь новую тему.
— Со стариной Беллориусом вы наконец-то покончили?
— Совершенно покончил.
Позже Скотт-Кинга вызвал директор школы.
— Вам известно, — сказал он, — что мы начинаем этот учебный год при сокращении числа специализирующихся в классическом наследии на пятнадцать учеников в сравнении с прошлым годом?
— Примерно такое число я и предполагал.
— Как вам известно, я сам большой поклонник великих древних. Скорблю по этому поводу не меньше вашего. Только что мы можем поделать? Родители больше не заинтересованы в создании полноценного человека. Им нужно, чтобы их дети были подготовлены к тому, чтобы получить работу и место в современном мире. Вряд ли их можно винить за это, верно?
— О нет, — возразил Скотт-Кинг. — Я могу и виню.
— Я всегда говорю, что вы здесь гораздо более важный человек, чем я. Даже представить себе нельзя Гранчестер без Скотт-Кинга. Только приходило вам когда-либо в голову, что может настать время, когда совсем не останется учеников-классиков?
— О да. Часто.
— Я вот собирался предложить… меня интересует, не подумаете ли вы над тем, чтобы взять какой-либо другой предмет наряду с классикой? Историю, к примеру, предпочтительно экономическую историю?
— Нет, господин директор.
— Но вы же понимаете, что вскоре может произойти нечто вроде кризиса.
— Да, господин директор.
— Тогда что же вы намерены делать?
— Если вы дозволите, господин директор, я останусь здесь до тех пор, пока хотя бы у одного мальчика останется желание читать классических авторов в подлиннике. Я полагаю, что было бы весьма безнравственно идти на все, подлаживая ребенка под современный мир.
— Это близорукий взгляд, господин Скотт-Кинг.
— Тут, господин директор, при всем моем уважении, я основательно расхожусь с вами. По-моему, это самый дальновидный взгляд, какой только возможен.
ТАКТИЧЕСКИЕ ЗАНЯТИЯ
© Перевод. Р. Облонская, 2011
Джон Верни женился на Элизабет в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, но упорно и люто ее ненавидеть стал лишь зимой тысяча девятьсот сорок пятого. Мимолетные приступы ненависти к ней то и дело накатывали на него и прежде, ему вообще свойственны были такие вспышки. Не то чтобы он отличался, как говорится, дурным нравом — скорее, наоборот; он всегда казался рассеянным, утомленным, только это и говорило о его одержимости: так другие несколько раз на дню бывают одержимы приступами смеха или желания.
Среди тех, с кем он служил во время войны, он слыл соней и тюленем. Для него не существовало ни особенно хороших дней, ни плохих, все были на одно лицо: хороши — ибо он быстро и споро делал что положено, никогда при этом не попадая впросак и не горячась; плохи — ибо в душе его, в самой глубине, при каждой помехе или неудаче то и дело вспыхивали, полыхали и гасли незримые волны ненависти. В его опрятной комнате, когда утром перед ним, как перед командиром роты, один за другим представали провинившиеся и нерадивые солдаты; в клубе-столовой, когда младшие офицеры включали приемник и мешали ему читать; в штабном колледже, когда «группа» не соглашалась с его решением; в штабе бригады, когда штаб-сержант терял подшивку документов или телефонист соединял его не с тем, с кем требовалось; в машине, когда шофер ухитрялся проскочить поворот; потом, уже в госпитале, когда ему казалось, что доктор чересчур бегло осматривает его рану, а сестры весело судачат у постелей более приятных им пациентов, вместо того чтобы обихаживать его, Джона Верни, — при всевозможных неприятностях армейской жизни, при которых другие лишь пожмут плечами да ругнутся, и дело с концом, у Джона устало опускались веки, крохотная граната ненависти взрывалась в душе — и осколки со звоном ударяли о ее стальные стенки.
