Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Выйдя от монсеньера Форнаро, Пьер опять очутился на Навонской площади, совершенно растерянный, не зная, чему верить, на что надеяться. Его охватило малодушное желание все бросить. Стоит ли продолжать борьбу с неведомыми, неуловимыми врагами? Стоит ли упорствовать, оставаться в этом Риме, таком притягательном и таком обманчивом? Не лучше ли бежать сейчас же, сегодня же, вернуться в Париж, исчезнуть и забыть там о горьких разочарованиях, смиренно отдавшись делам милосердия? В эту минуту слабости и упадка духа высокая цель, к которой он так долго стремился, вдруг показалась ему недостижимой. Несмотря на свое смятение, Пьер все же продолжал идти дальше, машинально выбирая верное направление. Когда он оказался на Корсо, потом на улице Кондотти и, наконец, на площади Испании, аббат решил посетить отца Данджелиса. Монастырь доминиканцев находился тут же, неподалеку от церкви Тринита-деи-Монти.
Доминиканцы! Пьер всегда испытывал к ним глубокое почтение, смешанное со страхом. Какую могущественную поддержку они оказывали на протяжении многих веков идее теократии, идее неограниченной папской власти! Своим могуществом церковь обязана доминиканцам, то были доблестные воины, принесшие ей победу. Если святой Франциск завоевывал для римской церкви души бедных и сирых, то святой Доминик покорял души знатных и просвещенных, души сильных мира сего. Он действовал решительно, непреклонно, с пламенной верой, всеми доступными ему средствами, прибегая к проповеди, священным книгам, к принуждению, сыску и церковному суду. Если он не создал инквизиции, то широко пользовался ею; поборник кротости и братской любви, он в то же время безжалостно истреблял ересь огнем и мечом. Сам Доминик и его монахи жили в бедности, целомудрии и послушании, — то были добродетели редкие в век жестокости и распутства; он ходил из города в город, проповедовал нечестивцам, стремясь возвратить их в лоно церкви, а когда его увещевания были тщетны, предавал их суду церковного трибунала. Он стремился и науку подчинить своей цели, мечтая защищать дело божие оружием разума и знаний; в этом он был предшественником святого Фомы Аквинского, светоча богословия средних веков, который включил в свой труд «Summa Theologiae» и психологию, и логику, и политику, и этику. Таким образом, доминиканцы, рассеявшись по всему свету, выступали с богословских кафедр, отстаивали доктрины римской церкви во всех странах, сражались с вольнодумством во всех университетах Европы; эти бдительные стражи догматов, верные приверженцы папы, были самыми искусными и неутомимыми среди тех, кто, подвизаясь на ниве искусства, науки и словесности, воздвиг грандиозное здание католичества таким, каким оно существует до сих пор.
Но Пьер чувствовал, что этому зданию, казалось, построенному прочно и крепко, на веки вечные, в наши дни грозит разрушение, и он спрашивал себя, какая же польза теперь от этого ордена минувших веков с его давно отмененными, ненавистными трибуналами; проповедей доминиканцев теперь никто не слушает, их книг никто не читает, свой авторитет ученых и просветителей они утратили навсегда перед лицом современной науки, от неоспоримых истин которой трещат по всем швам их ветхие догматы. Без сомнения, орден доминиканцев — все еще орден влиятельный и процветающий, но как далеки те времена, когда генерал этого ордена был властелином в Риме, хозяином папского дворца, имевшим свои монастыри, школы и подданных по всей Европе! От этого огромного наследия доминиканцы сохранили в римской курии лишь несколько должностей, и среди прочих — пост секретаря конгрегации Индекса, исстари подведомственной Священной канцелярии, где они вершили все дела.
Пьера тотчас же провели в приемную отца Данджелиса. Это была просторная беленая комната с голыми стенами, залитая солнцем. Никакой мебели, кроме стола и нескольких табуретов, да медное распятие на стене. У стола стоял суровый монах лет пятидесяти, очень худой, в широкой, белой с черным, сутане. У него было продолговатое, изможденное лицо с тонкими губами, острым носом и острым, упрямым подбородком; серые глаза смотрели так пристально, что Пьер смутился. Отец Данджелис держался просто и строго.
— Господин аббат Фроман, автор книги «Новый Рим», если не ошибаюсь? — спросил он с ледяной вежливостью.
Усевшись на табурет и пригласив гостя сесть, он продолжал:
— Соблаговолите, господин аббат, объяснить цель вашего визита.
Пьеру снова пришлось давать объяснения и защищать свою книгу, но вскоре его стало тяготить холодное молчание и неподвижность собеседника. Отец Данджелис сидел не шевелясь, сложив руки на коленях, впившись пронизывающим взглядом в лицо Пьера.
Наконец, когда тот замолчал, монах неторопливо произнес:
— Господин аббат, я счел своим долгом не прерывать вас, но, в сущности, мне не следовало все эта выслушивать. Дело о вашей книге разбирается, и никакая земная власть не может воспрепятствовать ходу следствия. Поэтому я не понимаю, на что, собственно, вы надеетесь, обращаясь ко мне.
— Я надеюсь на вашу доброту и справедливость, — робко ответил Пьер дрожащим голосом.
На губах монаха мелькнула слабая улыбка, полная горделивого смирения.
— Не опасайтесь, господь по милости своей всегда наставлял меня в моих скромных трудах. Впрочем, я ничего не решаю, я только простой служитель, которому поручено приводить в порядок дела и подбирать к ним документы. Лишь члены конгрегации, их высокопреосвященства кардиналы, вправе вынести приговор вашей книге… Они, без сомнения, решат ваше дело справедливо, по внушению святого духа, и вам надлежит смиренно покориться их приговору, после того как он будет утвержден его святейшеством.
С этими словами монах встал с места. Пьеру также пришлось подняться. Итак, он услышал от доминиканца почти то же, что и от монсеньера Форнаро, только сказано это было с резкой прямотой, твердо и спокойно. Повсюду он наталкивался на все ту же неведомую силу, на крепко слаженный могучий механизм со множеством зубцов и колес, который грозил раздавить его. Вероятно, его долго еще будут гонять от одного к другому, а он так и не отыщет никогда того человека, который решает за всех и управляет всем по своей воле. Оставалось только покориться.
Все же, прежде чем уйти, Пьер решил еще раз упомянуть имя монсеньера Нани, ибо начал догадываться, каким могуществом тот обладает.
— Прошу извинить меня, что побеспокоил вас напрасно, — сказал он. — Я только последовал доброму совету монсеньера Нани, который соизволил принять во мне участие.
Однако имя это произвело самый неожиданный эффект. Худое лицо отца Данджелиса передернулось, губы вновь искривились едкой, презрительной насмешкой. Он еще больше побледнел, и его умные живые глаза сверкнули.
— Вот как! Вас послал монсеньер Нани… Ну что ж, если вам действительно нужно чье-то покровительство, то бесполезно обращаться к другим, идите к нему самому. Он всемогущ… Ступайте, ступайте к нему.
Вот единственное, что извлек Пьер из этого визита: совет вернуться к тому, кто его послал. Чувствуя, что он теряет почву под ногами, аббат решил возвратиться в палаццо Бокканера, хорошенько подумать, разобраться во всем, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги. Ему тут же пришло на ум спросить совета у дона Виджилио; по счастливой случайности, вечером после ужина он встретил в коридоре секретаря кардинала, когда тот со свечой в руке шел в свою спальню.
— Мне столько нужно вам рассказать! Прошу вас, зайдите ко мне на минуту.
Дон Виджилио сделал ему знак замолчать. Потом испуганно прошептал:
— Вы не заметили на втором этаже аббата Папарелли? Он следит за нами.
Пьер часто встречал в доме кардинальского шлейфоносца, похожего на старую деву в черной юбке, и в нем возбуждала величайшее отвращение его дряблая физиономия и вкрадчивые манеры. Но ему и в голову не приходило его опасаться, и потому он удивился испугу дона Виджилио. Не дожидаясь ответа, секретарь прошел в конец коридора, заглянул за угол и прислушался. Потом, вернувшись обратно на цыпочках, задул свечу и быстро юркнул в комнату соседа.
— Тут мы в безопасности, — прошептал он, плотно затворив дверь. — Только, пожалуйста, пройдемте во вторую комнату. Две стены все-таки надежнее, чем одна.
Пьер поставил лампу на стол, и оба уселись друг против друга в углу скромной спальни с серовато-голубыми обоями, где ветхая, разрозненная мебель, пол без ковра и голые стены наводили уныние. Пьер заметил, что лихорадка треплет несчастного аббата сильнее обычного. Все его тощее тело сотрясалось в ознобе, а черные глаза на изнуренном желтом лице горели лихорадочным огнем.
— Вам нездоровится? — спросил Пьер. — Я не хотел бы утомлять вас.
— Да, я болен, я весь горю. Но это ничего, напротив, я хочу высказаться… Я не могу, я больше не могу! Надо же когда-нибудь облегчить душу.
