Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести
По прибытии домой граф первым долгом пригласил к себе Бойтоша, чтобы сразу получить сведения о положении дел и попросить «верного семье человека» стать кандидатом в депутаты.
Бойтош был человек лет сорока пяти, сухощавый, высокий, с прекрасным бледным лицом и глубоко запавшими глазами, в которых светилась доброта и энергия.
— Я позвав вас затем, amice, — заговорил высокомерный вельможа, — чтобы сделать из вас господина.
— Благодарствую, ваше сиятельство.
— Нет ли у вас желания поехать в Пожонь депутатом?
— Во всяком случае… если доверие моих сограждан…
— О каких согражданах вы говорите? Остерегайтесь подобных опасных выражений. Может, и вы французские книги почитываете?
— Да, ваше сиятельство, я тоже читаю книгу, открытую нам временем.
— Ах, вот как! Что же вы вычитали в этой книге? — насмешливо спросил вельможа.
— Вычитал, что все мы люди, ваше сиятельство. Граф нахмурился.
— Гм, возможно… весьма возможно, но какая вам необходимость это замечать?
Сутулая фигура Бойтоша распрямилась, глаза вспыхнули, словно затаенный огонь, когда на него подует ветер.
— Если тьма начинает рассеиваться, ваше сиятельство, замечаешь, что наступает рассвет.
Илларди нервно потер лоб, молча долго расхаживал взад и вперед по залу, наконец остановился перед Бойтошем и так же долго смотрел тому в глаза.
— Если закрыть глаза, мой друг, то не заметишь рассвета.
— Ваше сиятельство весьма правильно выразились. Если закрыть глаза…
— Ну? — уже с раздражением прикрикнул граф.
— Я держу глаза открытыми.
Граф закусил губу, но сдержал гнев: Бойтош известен был как человек верный и на редкость самоотверженный.
— Жаль, что вы так считаете. Я хотел было просить вас стать кандидатом в депутаты, но убедился, что вы для этого непригодны. Берите перо и пишите моему поверенному в Пайе господину Фогтеи. Он верный человек, в прошлом году побывал у меня в Вене, так что я его знаю, у него золотые принципы… вполне подходящая для меня фигура.
— Простите, господин граф, но это единственное, чем я не могу быть вам полезен… Это абсолютно невозможно!
— То есть как? Почему?
— Видите ли, я тоже кандидат в депутаты и в том же самом комитате.
— Вы? Кандидат в депутаты? Без моего ведома и соизволения?
— Меня выдвинула партия красных перьев.
Это было уже слишком. Граф побледнел и молча, жестом приказал Бойтошу удалиться, а час спустя в комитат уже скакал курьер Фогтеи, которому, как нам известно, предложение графа пришлось весьма кстати. Фогтеи сразу сообщил об этом главным заправилам партии, которые тотчас же поспешили принять кандидатуру стряпчего главным образом из-за «постскриптума», заключавшего в себе обещание прислать через несколько дней верного человека для убеждения дворян-патриотов, а чтобы доводы доверенного лица были весомее, лицо это будет снабжено «неограниченным кредитом».
Фогтеи был вне себя от радости. Ну, теперь-то уж он смело может свататься к дочери господина Калапа, теперь-то его не отвергнут ни отец, ни дочь. Против отца у него и раньше было оружие, а вот покорить дочь представляло немало трудностей. Но теперь и эта преграда позади. Девушка даже не заметит седеющих кудрей и морщин на лбу, их великолепно прикроет высокое звание. Лакомый кусок для тщеславия — стать супругой депутата парламента. А видел ли кто-нибудь когда-нибудь женщину без тщеславия?
Итак, Фогтеи приступил к действиям и, как мы знаем, попросил руки Эржи. Нам известно также, как действовал Лупчек и какие печальные последствия это имело для Калапа. Даже сам Фогтеи был потрясен случившимся, так как оно грозило разрушить все много лет вынашиваемые планы стряпчего, к которым он был столь привержен.
С каким трудом, с какой заботой возводил он это здание! Познакомиться со стариком, подладиться к нему, не спеша, постепенно войти в круг лучших, ближайших друзей семьи, вести себя, как дома, в карикашском поместье и долгие годы наблюдать, как на его глазах растет шаловливое дитя, любовь которого надо завоевывать конфетками, игрушками, чтобы не получилось резкого скачка, когда настанет время заменить обращение «дядя» словом «муж».
И вот время это настало. Эржике минуло семнадцать лет. Благодаря непроницаемому характеру господина адвоката никто, даже Лупчек, не подозревал, отчего Фогтеи так упорно цепляется за этот план. Дело казалось тем более разительным, что в течение долгих лет Фогтеи находился в весьма интимных отношениях с хорошенькой и состоятельной молодой дамой, теперь же — хотя божественное провидение освободило ее от тягостных уз, которые, если верить злой молве, были не слишком тесными еще при жизни покойного супруга, — теперь, когда она надела вдовью фату, перестал вдруг ее замечать. Все поражались, ибо поступок сей никак не вязался ни с характером старой любовной связи, ни с известными всем и каждому скупостью и жадностью господина Фогтеи, который почему-то не спешил прибрать к рукам имущество вдовушки, оцениваемое в двадцать тысяч форинтов, хотя вся операция обошлась бы ему лишь в небрежно оброненное «да».
Общественное мнение считало так: либо верно предположение науки о том, что человеческий характер меняется каждые семь лет, а сейчас у Фогтеи как раз наступил седьмой год, либо он нацеливается на кусочек пожирнее. Tertium non datur![72]
Однако выдвинутое предположение, давно уже витавшее вокруг обеденных столов, вдруг было опрокинуто известием о том, что Мартон Фогтеи хочет взять в жены дочку карикашского колбасника. Волнение охватило всех. Общественное мнение порешило, что бедняга Фогтеи спятил на старости лет, потеряв голову именно в тот момент, когда предвыборные агенты распинались по всему комитату о том, как он умен. Возникла тысяча вопросов: почему он на ней женится? Зачем ему это дитя? Неужели он способен любить?
Гм! И старое дерево дает ростки! Да, но не без причины! Дочка карикашского колбасника не богаче и не красивее вдовы. Что-то тут под золой скрывается, — ну, да время все выгребет!
Удар, разбивший старого Калапа, вызвал неудовольствие стряпчего. Кто же теперь уговорит Эржике? Сознание вины, этот самый велеречивый союзник, увы! онемел. Э, да что там, ведь кто и вправду чего захочет, тот непременно добьется своего. Сильное желание шагает почти так же широко, как невозможность. А ведь он и вправду желал Эржике. Настолько, что даже сумел убедить честнейшую часть своего существа, будто он действительно влюблен в будущую жену. А уж это было больше, нежели желание, это превышало даже выражение «душевная жажда», и лишь слово «томление» могло по достоинству охарактеризовать ощущения его милости, в рамках сего брачного дела пустившие корни в безжизненной, песчаной пустыне его сердца. Поразительно, в этой бесплодной Сахаре, среди бесцветных песков теперь кое-где проглядывали блестящие песчинки, словно промчавшийся вихрь занес их сюда из чужих краев. Здесь пронеслась буря любви, той любви, что облагораживает сердце и, словно луч весеннего солнца, окрашивает в ясные тона даже мрачные горные вершины. Луч весеннего солнца! Впрочем, может ли тут идти о нем речь? Поменяем-ка весну на бабье лето, и сразу сравнение перестанет так сильно хромать. Бабье лето обычно бывает в октябре: и в это время льются солнечные лучи, но более тусклые, они тоже золотят горные вершины, но золото имеет какой-то грустный оттенок. Весеннее солнце — улыбка здорового человека, осеннее — больного.
Итак, если продолжить сравнение, поздняя любовь — просто болезнь. Мы не знаем, действительно ли занедужил господин Фогтеи, однако вряд ли ошибемся, утверждая, что его состояние было похоже на то, когда человек, симулируя под каким-нибудь предлогом хворь, раздевается» какое-то время неловко мечется в постели, но постепенно ослабевает от лежания и в какой-то степени и впрямь заболевает.
Из-за печального происшествия Фогтеи отложил на день свой визит; лишь на следующий день отправился он к Калапам. Эржике приняла его, словно бесчувственная мраморная статуя: На лице ее не отразилось ни радости, ни неудовольствия, ни ненависти. Она была как закрытая книга. Миклош уехал час назад. И хорошо, что уехал. Останься он, многое обернулось бы по-иному.
— Ну-с, как мы себя чувствуем? — спросил адвокат, молодецки спрыгивая с коляски и испытующе глядя на девушку. — Я слышал, вашему бедному отцу пло…
— Очень плохо.
— А вы как, сестричка? — продолжал он, слащаво улыбнувшись и ущипнув ее за щечку, отчего она ни покраснела, ни побледнела, — и лишь очень нескоро место это сквозь кожу слегка окрасилось кровью, будто прихваченное морозцем.
— Благодарю вас, господин стряпчий, вы очень любезны… разумеется, мне тоже нечем похвастать.
«Гм, гм…» — размышлял про себя его милость. — Дела наши идут очень хорошо, совсем прекрасно. Глупышка уже все знает. Итак, мы больше не говорим уже «дядя», а — «господин стряпчий». Отлично. Ежели мы легко отвыкли от одного титула, то без труда расстанемся и со вторым ради третьего. Кто знает, не шептала ли она уже тайком этим стенкам: «Милый мой муженек, милый Мартен…».
