Чарльз Диккенс - Крошка Доррит. Книга 1. Бедность
— Никто вас не унижает, сами вы выдумываете какие-то унижения, — проворчал сын. — Мое заявление решительно не касается вас. Что вы путаетесь не в свое дело?
— Повторяю, оно как нельзя более касается меня, — возразил отец. — Да, сэр, я должен с негодованием заметить вам, что… хм… если не что другое, так… кха… щекотливое и деликатное положение вашего отца должно было бы удержать вас от высказывания… кха… таких противоестественных принципов. И, наконец, если уж вы не признаете семейных уз, если вы отвергаете сыновние обязанности, то, по крайней мере, признаете же вы… хм… обязанности христианина? Или вы сделались… кха… атеистом? А если вы христианин, то прилично ли, позвольте вас спросить, христианину порицать и клеймить лицо, которое отделалось извинением сегодня, когда то же самое лицо может… кха… удовлетворить вашу просьбу завтра? Достойно ли христианина… хм… ограничиваться одной попыткой? — Он разжег себя почти до религиозного экстаза.
— Ну, от вас, как я вижу, не дождешься сегодня путного слова, — сказал Тип. — Видно, лучше мне уйти. Прощай, Эми! Мне очень жаль, что это случилось при тебе, ей-богу жаль, но я не могу пожертвовать своей гордостью даже ради тебя, старушка.
С этими словами он нахлобучил шляпу и ушел в сопровождении мисс Фанни, которая сочла долгом со своей стороны выразить Кленнэму негодование холодным взглядом, говорившим как нельзя яснее, что она всегда считала его одним из многочисленной клики заговорщиков.
Когда они ушли, Отец Маршальси приуныл было и собирался совсем раскиснуть; к счастью, какой-то джентльмен явился на помощь с приглашением в буфетную. Это был тот самый джентльмен, которого Кленнэм видел при первом посещении Маршальси, — джентльмен, обвинявший начальство в присвоении арестантских денег. Он явился в качестве депутата от членов общежития, которым отец еще раньше обещал занять председательское место на вечеринке, которая должна была состояться сегодня.
— Вот, мистер Кленнэм, — сказал отец, — неудобство моего положения. Общественный долг, ничего не поделаешь. Но я уверен, что вы из тех людей, которые признают святость общественного долга.
Кленнэм просил его не стесняться.
— Эми, дорогая моя, если ты убедишь мистера Кленнэма остаться, я могу спокойно доверить тебе обязанности хозяйки нашего скромного жилища, и, может быть, тебе удастся изгладить из памяти мистера Кленнэма…кха… неловкое и неприятное происшествие, случившееся после чая.
Кленнэм поспешил уверить его, что это происшествие не произвело на него никакого впечатления, и, следовательно, нет никакой надобности что-нибудь изглаживать.
— Дорогой сэр, — сказал отец, приподнимая свою черную шапочку и крепким рукопожатием давая ему понять, что кредитный билет дошел по назначению, — да благословит вас бог!
Наконец-то Кленнэм достиг цели своего посещения и мог поговорить с Крошкой Доррит наедине, так как Мэгги не шла в счет.
ГЛАВА XXXII
Опять предсказание будущего
Мэгги сидела за шитьем у окна, в своем огромном белом чепце со множеством оборок, скрывавших ее (и без того незаметный) профиль, устремив зрячий глаз на работу. Оборки и незрячий глаз отделяли ее как бы стеной от маленькой мамы, сидевшей на другом конце комнаты. Топот и шарканье ног на дворе в значительной мере стихли после того, как отец отправился занять председательское место: члены общежития потоком хлынули в пиршественную залу. Те, у кого не было музыкальной жилки в душе или денег в кармане, бродили по двору, да кое-где разыгрывались обычные сцены прощания новичка-мужа с плачущей женой. Эти подавленные своим позором создания прятались по темным углам, как пауки и тому подобная нечисть в других зданиях. Наступило самое спокойное время в общежитии, за исключением ночи, когда обитатели предаются сну. Время от времени взрыв аплодисментов, доносившийся из буфетной, возвещал об успешном окончании какого-нибудь номера программы или об единодушном одобрении детьми какого-нибудь тоста, предложенного их отцом. По временам особенно звучная вокальная фраза, выделявшаяся над общим гулом, сообщала слушателю, что какой-нибудь хвастливый бас плывет в настоящую минуту по синему морю, или охотится в лесу, или преследует оленя, или бродит по горам, или скитается в пустыне. Но директор Маршальси распорядился иначе и держал певца под крепким замком.
Когда Артур Кленнэм подошел к Крошке Доррит и уселся подле нее, она задрожала так, что не могла попасть ниткой в иглу. Кленнэм тихонько положил руку на ее работу и сказал:
— Милая Крошка Доррит, позвольте мне отложить это в сторонку.
Она не противилась, и он положил работу рядом. Она нервно стиснула руки, но он взял одну из них.
— Как редко я вас вижу в последнее время, Крошка Доррит!
— Я была очень занята, сэр.
— Однако я узнал, совершенно случайно, что вы навестили сегодня моих соседей. Почему же вы не заглянули ко мне?
— Не… знаю. То есть я думала, что вы заняты. Теперь у вас много работы, — не правда ли?
Он смотрел на ее дрожащую фигурку, грустное личико, глаза, которые опускались всякий раз, как его взгляд встречался с ними, — смотрел с глубокой нежностью и почти такой же глубокой жалостью.
— Дитя мое, вы так изменились!
Она не в силах была справиться со своим волнением.
Тихонько освободив свою руку, она сидела перед ним, опустив голову и дрожа всем телом.
— Родная моя Крошка Доррит! — сказал он с глубокой нежностью.
Она залилась слезами. Мэгги быстро обернулась и посмотрела на нее, но ничего не сказала. Кленнэм подождал немного, прежде чем заговорил.
— Мне тяжело видеть ваши слезы, — сказал он, — но я надеюсь, что это только случайное огорчение.
— Да, да, сэр. Это пустяки.
— Я так и думал, что вы придадите слишком большое значение тому, что здесь случилось. Не стоит волноваться из-за таких пустяков, — право не стоит. Жаль только, что я подвернулся не во-время. Пусть всё это пройдет с вашими слезами. Вся эта история не стоит ваших слез. Не стоит одной вашей слезинки. Я с радостью готов выслушивать такие вздорные заявления пятьдесят раз в сутки, лишь бы избавить вас от минутного огорчения, Крошка Доррит.
Она немного оправилась и отвечала гораздо спокойнее:
— Вы очень добры. Но, как ни вздорно это происшествие, нельзя не возмущаться и не стыдиться неблагодарности…
— Тссс! — сказал Кленнэм, улыбаясь и дотрагиваясь рукой до ее губ. — Забывчивость в вас, которая помнит обо всех, удивила бы меня. Неужели я должен напоминать вам, что я для вас был и есть только друг, которому вы обещали доверять? Нет, Вы помните об этом, — правда?
— Стараюсь помнить, иначе я нарушила бы это обещание сегодня, когда мой брат держал себя так грубо. Я знаю, что вы примете во внимание его воспитание в тюрьме и не будете судить бедняжку слишком строго. — Подняв глаза при этих словах, она в первый paз рассмотрела его лицо и сказала с живостью, совершенно другим тоном:
— Вы были больны, мистер Кленнэм?
— Нет.
— И не испытали неприятностей, огорчений?
Теперь Кленнэм в свою очередь не знал, что ответить.
— Говоря по правде, — сказал он наконец, — у меня было маленькое огорчение, но оно уже прошло. Неужели это так заметно? Я думал, что у меня больше твердости и самообладания. Мне следует поучиться у вас. Лучшего учителя не найдешь.
Ему и в голову не приходило, что она видит в нем многое, чего не видят другие; что в целом мире не было другой пары глаз, проникавших так глубоко в его душу.
— Но я и без того хотел рассказать вам об этом, — продолжал он, — и потому не сержусь на свое лицо за то, что оно выдает и изобличает меня. Мне так приятно и отрадно довериться моей Крошке Доррит! Итак, сознаюсь вам, что, забыв о своем серьезном характере, о своем возрасте, о том, что все это давно миновало с долгими годами моей безотрадной и одинокой жизни за границей, — забыв обо всем этом, я вообразил себе, что я люблю одну женщину.
— Я знаю ее, сэр? — спросила Крошка Доррит.
— Нет, дитя мое.
— Значит, это не та дама, которая отнеслась ко мне так ласково ради вас?
— Флора? Нет, нет. Как могли вы подумать…
— Я никогда не верила этому вполне, — сказала Крошка Доррит, обращаясь более к себе самой, чем к нему. — Мне всегда казалось это немножко странным.
— Ну, — продолжал Артур, возвращаясь к тому настроению, которое овладело им в достопамятный вечер с розами в аллее, когда он почувствовал себя стариком, пережившим романтический период жизни, — я понял свою ошибку и немножко подумал, то есть много думал над ней, и стал умнее. Сделавшись умнее, я сосчитал свои годы, сообразил, что я собой представляю, оглянулся назад, заглянул вперед и увидел, что скоро буду седым. Мне ясно стало, что я уже взобрался на верхушку лестницы и что теперь мне предстоит спускаться.
