Чарльз Диккенс - Очерки Боза, Наш приход
— Ах, он просто прелесть! — отвечали обе девицы разом, — говорит, как оракул. Он, должно быть, много видел и знает жизнь.
Когда мужчин предоставили самим себе, воцарилось молчание и у всех был такой мрачный вид, словно их совсем доконала философская глубина состоявшейся перед этим беседы. Первым нарушил молчание Флемуэл, твердо решивший выведать, кто и что такое на самом деле Горацио Спаркинс.
— Извините меня, сэр, — начал этот всезнающий человек. — Если я не ошибаюсь, вы готовитесь к адвокатуре? Я и сам когда-то подумывал об этом, да, в самом деле, и довольно близко знаком с первыми светилами этой выдающейся профессии.
— Н-ну, не совсем, — ответил Горацио, слегка поколебавшись.
— Но вы давно вращаетесь среди шелковых мантий, если я не ошибаюсь? почтительно спросил Флемуэл. — Почти всю свою жизнь, — отвечал Спаркинс.
Вопрос, таким образом, был благополучно разрешен для мистера Флемуэла. Горацио — это молодой джентльмен, который скоро станет адвокатом.
— Не хотел бы я быть юристом, — сказал Том, впервые раскрывая рот и оглядывая стол в надежде, что хоть кто-нибудь обратит внимание на его слова. Никто на это ничего не ответил.
— Не хотел бы я носить парик! — отважился Том сделать еще одно замечание.
— Том, очень прошу, не выставляй себя на посмешище, — сказал ему отец. — Слушай, пожалуйста, и поучайся из разговора старших, но не делай все время нелепых замечаний.
— Хорошо, папаша, — ответил несчастный Том, который не произнес ни слова с тех пор, как попросил в четверть шестого второй кусок говядины, а теперь было восемь.
— Ну ничего, Том! — заметил его добродушный дядюшка. — Я с тобой согласен. Мне бы тоже не хотелось носить парик. Уж лучше фартук.
Мистер Молдертон сильно закашлялся. Мистер Бартон продолжал:
— Потому что, ежели человек гнушается своим делом…
Кашель возобновился с удесятеренной силой и не прекращался до тех пор, пока незадачливый его виновник, встревожившись, не позабыл совершенно о том, что собирался сказать.
— Мистер Спаркинс, — сказал Флемуэл, возобновляя атаку, — не знаете ли вы мистера Делафонтена, с Бедфорд-сквера?
— Я обменялся с ним карточками; после чего я, правда, имел случай быть ему полезным, — отвечал Горацио, слегка краснея — без сомнения, оттого, что ему пришлось сделать такое признание.
— Это большая удача, если вам довелось оказать услугу такому важному лицу, — сказал Флемуэл, всем своим видом выражая глубокое уважение.
— Не знаю, кто он такой, — по секрету шепнул он Молдертону, когда они переходили в гостиную следом за Горацио. — Однако совершенно ясно, по профессии он юрист и лицо очень важное, с большими связями.
— Без сомнения, без сомнения, — поддакнул его спутник.
Остаток вечера прошел самым восхитительным образом. Мистер Молдертон, избавившись от своих опасений в силу того обстоятельства, что Бартон уснул крепким сном, был в высшей степени любезен и снисходителен. Мисс Тереза сыграла «Падение Парижа» — мастерски, как объявил Спаркинс, и оба они, с помощью Фредерика, пробовали спеться, разучивая без конца дуэты и трио, так как сделали приятное открытие, что их голоса прекрасно гармонируют. Конечно, все они пели первую партию, а Горацио, помимо того небольшого неудобства, что он был абсолютно лишен слуха, еще и не знал ни одной ноты. Все же они провели время очень приятно, и был уже первый час ночи, когда мистер Спаркинс попросил, чтобы подали его коня, похожего на траурный катафалк, причем просьба его была уважена только на том условии, что он опять приедет к ним в следующее воскресенье.
— Но, может быть, мистер Спаркинс присоединится к нам завтра вечером? предложила миссис Молдертон. — Мистер Молдертон собирается повезти девочек на пантомиму.
Мистер Спаркинс поклонился и пообещал зайти к ним в ложу N 48 в течение вечера.
— На утро мы вас освобождаем, — с очаровательной игривостью сказала мисс Тереза, — мама везет нас в город за покупками. Я знаю, мужчины терпеть не могут этого занятия.
Мистер Спаркинс опять поклонился и заявил, что он был бы в восторге, но утром у него важное дело — он занят. Флемуэл выразительно посмотрел на Молдертона. «Судебная сессия!» — прошептал он.
К двенадцати часам на следующее утро экипаж был подан к крыльцу, чтобы миссис Молдертон с дочерями могла отправиться в задуманную на этот день экспедицию. Пообедать и переодеться для театра они собирались у знакомых. Сначала они завезли к ним все свои картонки, а затем отправились на Тоттенхем-Корт-роуд сделать кое-какие покупки у Джонса, Спраггинса и Смита, после чего им надо было заехать на Бонд-стрит к Редмейну, а уже оттуда в такие лавки, о которых никто никогда не слыхивал. Барышни старались разогнать дорожную скуку, превознося Горацио Спаркинса, браня свою мамашу за то, что она везет их в такую даль ради какого-то шиллинга экономии, и гадая, когда же они доберутся до места своего назначения. В конце концов экипаж остановился перед довольно грязной мануфактурной лавкой со всякого рода товарами и всех размеров ярлыками на витрине. Там были раздутые, словно от водянки, семерки с крохотными тремя фартингами в уголке, совершенно невидимыми простым глазом; триста пятьдесят тысяч дамских горжеток, ценою от одного шиллинга полутора пенсов; башмачки из настоящей французской лайки по два шиллинга девять пенсов за пару; зеленые дамские зонтики по такой же дешевке и «всевозможные товары на пятьдесят процентов дешевле себестоимости» по словам владельца лавки, — а кому же это лучше знать, как не ему.
— Господи, мамаша, куда это вы нас завезли? — сказала мисс Тереза. Что подумал бы мистер Спаркинс, если б он нас увидел!
— Да, действительно! — сказала мисс Марианна, ужасаясь этой мысли.
— Садитесь, пожалуйста, сударыни! Что прикажете? — осведомился церемониймейстер заведения, в белом шейном платке и строгом галстуке, очень походивший на плохой «портрет мужчины» с академической выставки.
— Я хочу посмотреть шелка, — ответила миссис Молдертон.
— Сию минуту, сударыня. Мистер Смит! Где мистер Смит?
— Я здесь, сэр, — послышался голос в глубине лавки.
— Будьте любезны, поторопитесь, мистер Смит, — сказал церемониймейстер. — Вас никогда нельзя найти, когда вы нужны, сэр.
Мистер Смит, вынужденный таким образом проявить все проворство, на какое был способен, с большой ловкостью перепрыгнул через прилавок и оказался лицом к лицу с покупательницами. Миссис Молдертон издала слабый крик; мисс Тереза, которая нагнулась было, чтобы сказать что-то сестре, подняла голову и узрела… Горацио Спаркинса!
«Опустим занавес», как говорят романисты, над последовавшей за этим сценой. Загадочный, философический, романтический, таинственный Спаркинс, тот самый, который казался нашей интересной Терезе воплощением идеала, воплощением всех молодых герцогов и поэтических франтов в голубых шелковых халатах и таких же туфлях, о которых она столько читала и грезила, не надеясь даже когда-нибудь увидеть их, вдруг превратился в мистера Сэмюела Смита, приказчика в «дешевой лавке», младшего компаньона в ненадежной фирме, существующей всего каких-нибудь три недели. Полное достоинства исчезновение бывшего героя Оук-Лодж при этом неожиданном разоблачении можно сравнить только разве с бегством собаки, которой привязали к хвосту жестянку. Всем надеждам Молдертонов суждено было погибнуть разом, растаять, как тает лимонное мороженое на банкете акционеров; залы Олмэка по-прежнему были для них недостижимы, как Северный полюс; а у мисс Терезы теперь было так же мало шансов найти мужа, как у капитана Росса найти северо-западный проход.
Прошло несколько лет после событий этого ужасного утра. Маргаритки трижды зацветали на кемберуэлеком лугу; воробьи трижды начинали чирикать по-весеннему в кемберуэлекой роще, а обе мисс Молдертон все еще не замужем. У мисс Терезы не осталось уже никаких надежд; зато репутация Флемуэла все еще на высоте; а семейство Молдертонов питает все то же пристрастие к аристократам и еще более сильное отвращение ко всему низменному.
ГЛАВА VI
Черная вуаль
перевод Н.Галь
Однажды зимним вечером, в конце 1800 года — или, может быть, годом раньше или позже, — молодой врач, лишь недавно начавший практиковать, сидел в своей крохотной гостиной, грелся у огня, весело пылавшего в камине, и слушал, как дождь стучит в окно и ветер уныло гудит в трубе. Вечер был сырой, холодный; весь день в дождь и слякоть молодой врач ходил по городу и теперь, в туфлях и халате, наслаждался отдыхом, и уже в полусне ему мерещились разные картины. Сперва он думал о том, как громко воет ветер и как больно хлестал бы ему в лицо дождь, если бы он не сидел сейчас дома, в тепле и уюте. Потом мысли его обратились к предстоящей поездке на рождество в родные края, к тем, кто близок и дорог его сердцу; как они будут рады ему и как счастлива была бы Роза, если бы он мог сказать ей, что у него появился, наконец, хоть один постоянный пациент и, надо надеяться, будут еще другие пациенты, и тогда через несколько месяцев он приедет снова, и они обвенчаются, и он увезет ее с собою, и она внесет свет и радость в его одинокий дом и вдохновит его на новые труды. Потом он стал спрашивать себя, когда же появится этот первый пациент и появится ли, или, быть может, такова уж воля провидения, что у него совсем никогда не будет пациентов; а потом опять подумал о Розе и нечаянно задремал и увидел ее во сне, и, наконец, ее веселый, ласковый голос явственно зазвучал у него в ушах, и маленькая нежная рука легла ему на плечо.
