Мор Йокаи - Венгерский набоб
Ведал бы он только, что творит!
Со дня вступления Рудольфа в должность Карпати жили в мадарашском особняке. Старик уступил настояниям жены, просившейся переехать туда на время, хотя место нравилось ей гораздо меньше Карпатфальвы.
Фанни хотелось быть подальше от Сент-Ирмы, и в Пешт она больше не просилась, услышав от Кечкереи, будто Рудольф с Флорой на зиму тоже собираются туда.
И пока завсегдатаи Карпатфальвы не нашли дорогу в Мадараш, дни ее там протекали в относительном спокойствии.
Она была довольна своим уединением, и так как чуть не целые дни проводила подле Яноша, смело можно додавить: и он иного общества не желал.
Как-то вдвоем прогуливались они по наново разбитому им английскому парку. Робкие косули уже привыкли к хозяйке, чьи карманы всегда были полны засахаренного миндаля; подойдя, они прямо с ладони брали угощение и сопровождали ее. Тут с дороги послышался стук экипажа. Янош Карпати глянул через ограду.
– Ого! Это Сент-Ирмаи лошади.
Фанни вздрогнула. Карпати почувствовал это по ее руке.
– Что? Остуцилась?
– На улитку наступила, – побледнев, ответила жена.
– Глупенькая, что ж испугалась так. А я знал, что Флора тебя навестит, она тебя очень любит. Да и как тебя не любить?
Но Фанни-то лучше разобрала: в приближавшемся экипаже – не женщина, а мужчина. У г-на Яноша зрение было слабое. Лошадей он даже издали узнавал, а вот людей нет.
– Идем, выйдем навстречу, – предложил он жене, когда экипаж завернул уже в парк.
Но Фанни не двигалась, словно к месту приросла. Уж лучше б ей и вправду в плакучую иву обратиться, вечно шепчущую неизвестно что тихими своими ветвями.
– Идем же, встретим твою подругу, – поторопил ее добрый старик.
Фанни подняла на него испуганный, растерянный взгляд.
– Это не Флора, – пролепетала она.
– А кто же? – спросил Янош. Любому другому на его месте показалось бы странным поведение жены, но ему совершенно чужды были всякие подозрения. – Кто же, кроме нее?
– Это ее муж, – отвечала Фанни, отнимая руку у старика.
Тот расхохотался.
– Вот глупышка! Так и его тебе же принимать, ты хозяйка.
При этих словах к Фанни вернулось самообладание, которое она вот-вот готова была потерять.
Ничего больше не говоря, со сжавшимся сердцем и застывшим лицом поспешила она под руку с мужем навстречу приезжему.
Что страх осужденного перед плахой в сравнении с ее чувствами!
В собственном жилище принимать того, страсть к кому довела ее чуть не до безумия, вдобавок одного, без жены. Ласковой с ним быть, ибо так велят приличия, долг вежливости. И развлекать еще, быть может? Развлекать!!!
Когда они подошли к внутренней галерее, карета Рудольфа как раз въехала во двор. Завидевший их юный граф поспешил к ним. Янош Карпати еще издали протянул Рудольфу руку, которую тот дружески пожал.
– Ну и ты подай руку-то, – сказал старик жене, – подруги муж небось, а глядишь, будто не видала никогда.
Фанни показалось, будто земля под ней заходила ходуном, а старый особняк поплыл, закружился перед глазами вместе со всеми кариатидами и колоннами.
Ощутив пожатие теплой руки, она без сил опустила голову мужу на плечо.
Внимательно ее наблюдавший Рудольф составил себе собственное представление о ней. Он эту бледность, поникшую головку, этот отуманенный взгляд принял за рассчитанное кокетство и решил, что добиться своего будет совсем легко.
Подымаясь по лестнице, он объяснил Карпати причину своего приезда. Предстояло уладить какую-то распрю о границе между комитатами, что могло занять не один день.
Значит, пытка не только жестокая, но еще и долгая.
Предобеденные часы мужчины провели вместе, только за столом увидела она Рудольфа опять.
Сам Карпати поразился бледности жены. За весь обед она не проронила ни словечка.
Разговаривали, как водится, о вещах безразличных.
Рудольфу почти не представилось случая обратиться к самой хозяйке; комплименты же делать в присутствии мужа непорядочно.
После обеда Карпати обыкновенно ложился вздремнуть, и обыкновение это было столь твердое, что он и ради восточного властелина ему не изменил бы.
– А ты, братец, позаймись пока чем-нибудь, – сказал он Рудольфу, – с женой поболтай, а то в библиотеку поди, если хочешь.
Выбрать труда не составляло.
Фанни, пообедав, сразу ушла в парк.
Как просила она, молила суровые эти, добрые деревья, пестрые веселые цветы избавить ее от гложущих мыслей, навеять другие! В надежде, что любимые цветы помогут рассеяться, а знакомые кусты – спрятаться от себя самой, петляла она по извилистым дорожкам, изнемогая под гнетом тайного, безотчетного желания, как вдруг заслышала шаги и, подняв глаза, увидела идущего навстречу Рудольфа.
Предстань пред ней вырвавшийся из клетки тигр, и то она не испугалась бы сильнее.
И спрятаться некуда. Хоть бы раньше его заметить и кинуться бежать, куда глаза глядят. Но они уже лицом к лицу.
Поздоровавшись приветливо, молодой человек заговорил на самые общие темы – о том, как дивно красивы эти цветы: словно чувствуют близость хозяйки и соперничают с ней.
– Я люблю цветы, – пролепетала Фанни, лишь бы ответить что-нибудь.
– А если б вы еще про них и знали!..
Фанни взглянула на него вопросительно.
– То есть не просто названия, а их воображаемые свойства, весь связанный с ними оригинальный сказочный мир. У каждого ведь цветка собственная жизнь есть, свои желания и склонности, свои горести и радости, скорби и страсти – совсем как у нас. Фантазия поэтов каждый наделила каким-либо особенным значением, о каждом какую-нибудь маленькую историю соткала; встречаются среди них и весьма изящные. В этой платонической жизни цветов, право же, очень много занимательного.
И Рудольф сорвал ирис, росший у дорожки.
– Смотрите, вот три счастливые пары. Каждая – тесный семейный союз: муж с женой рядышком, друг подле друга; вместе распускаются, вместе увядают. Неверных здесь нет; все – счастливые влюбленные.
Он бросил ирис и сорвал цветок амаранта.
– А эти цветы – аристократы. Муж устроился наверху, во втором этаже, жена – в первом: барская жизнь. Однако этот вот матово-бархатистый отлив указывает, что оба счастливы.
Рудольф растер цветок между пальцами. Кучка мелких черных семян высыпалась ему на ладонь.
– Как черные бриллианты, – сказал он.
– Бриллианты, – шепотом повторила Фанни, невольным движением подставляя руку, куда юноша их и пересыпал.
Жаль выбрасывать: они ей теперь дороже алмазов обеих Индий.[267]
Рудольф отшвырнул амарант.
Фанни взглядом проводила цветок, будто замечая место, куда он упал.
– А теперь на эти два явора взгляните. Какие великолепные, высокие деревья! У одного листва словно посветлее, это женский экземпляр, потемнее же – мужской. Первое делают светлее вот эти кисти семян, которыми оно покрыто. Тоже счастливая пара; а поглядите-ка на тот одинокий явор, подальше. Совсем пожелтел, бедняга. Не нашел себе спутника жизни. Бессердечный какой-то садовник посадил его рядом с орехом, а тот ему не пара, вот и желтеет, чахнет; этакая жалость.
Ах, знал бы он, как терзает шутливыми своими историями бедную женщину.
– Так что и растения бывают несчастливы в любви… Но что с вами, боже мой, как вы побледнели!
– Ничего, сударь, так, дурнота бывает иногда, – сказала Фанни, безо всякого стеснения опираясь на руку Рудольфа.
Тот истолковал ее движение по-своему. Но он заблуждался.
Это был жест отчаяния – того отчаяния, которое собачонку, брошенную в клетку ко льву, заставляет заигрывать с грозным зверем.
Прижавшись к спутнику, она просунула свою руку в его: будь что будет! Сердце готово разорваться, так пусть разрывается.
То была головокружительная страсть глядящего вниз с высокой башни, испытывающего искушение кинуться вниз и разбиться.
Так дошли они до изобилующей всякой растительностью теплицы, где как раз распустилась великолепная белоснежная георгина с нежно-розоватой сердцевинкой – цветок, в Европе тогда еще весьма редкий. Рудольф нашел ее очень красивой, сказав, что только в Шенбрунне[268] видел лучше.
Разговаривая обо всяких пустяках, они продолжали прогуливаться по парку. Рудольф думал, что завоевал уже эту женщину, она – что уже достаточно согрешила, чтобы погибнуть безвозвратно.
Согрешила – пред кем? Перед светом? Нет. И не перед мужем или Рудольфовой женой. Пред собой! Пусть она целый долгий час всего лишь прогуливалась под руку и не говорила ничего, кроме вещей самых безобидных, ничего не значащих или шуточных. Но сердце, сердце ее полнилось греховным счастьем в этот час! И что из того, если никто о том не знает, если ей одной лишь ведомо: счастье ее – краденое. Что из того, ежели сама обокраденная не подозревает всей его ценности? Грех тем тягостней ложится на душу.
Наконец они вернулись в дом.
