Мор Йокаи - Венгерский набоб
– Свет несправедлив.
– Но, может, не совсем? В прошлом этой женщины много такого, что подтверждает этот приговор.
– Но в настоящем еще больше, что его опровергаем. Характер этой женщины всяческого уважения заслуживает.
Рудольф ласково погладил жену по головке.
– Ты ребенок, дорогая Флора, ты многого не понимаешь и никогда не поймешь. Есть на свете вещи гнусные, уродливые, о которых ты и представления не имеешь с твоей чистой, невинной душой.
– Ах, не считайте меня такой уж наивной. Я все знаю: знаю, что сестры Фанни очень дурные, бесхарактерные и что ее самое только вмешательство добродетельных родственников спасло от продажи кому-нибудь и погибели. Знаю, что все это в глазах света – обстоятельства очень щекотливые, но знаю также: пока рука этой женщины в моей, никто не осмелится ее осудить, предать позору. И это мне гордость и удовлетворение доставляет!
– А если она и тебя увлечет за собой?
– Не понимаю.
– Если и о тебе будут говорить, как о ней: что легкомысленна ты и слабохарактерна?
– Безо всякого повода?
– Не безо всякого. Она живет в окружении ничтожных людей, знакомство с которыми отнюдь не благоприятствует доброй славе женщины. А ты ежедневно вступаешь с ними в соприкосновение из-за графини Карпати!
– Ты говоришь совершенно как барышня Марион!
– Однако это собственное мое мнение: графине Карпати, дружбе с ней ты будешь обязана, что и тебя легкомысленной, слабой, падкой на соблазны женщиной сочтут!
– Меня? Слабой, легкомысленной, падкой на соблазны? – переспросила Флора, явно уязвленная в своем самолюбии. Потом пожала плечами: – Ну, так бог сними. Пусть лучше я претерплю отсвета несправедливость, чем от меня хоть единственный человек. Да и что мне свет? Для меня весь свет – это ты. Пускай себе считают меня легкомысленной из-за Карпати, лишь бы ты не считал, а до остальных мне дела нет.
– А если и я сочту?
– Ты? Рудольф! Меня? Подумай, что ты сказал! Ты серьезно?
– Вполне.
Флора задумалась на минуту.
– Хорошо, Рудольф. Я докажу, что я не легкомысленная и не слабая – даже по отношению к тебе.
И, подойдя к сонетке, трижды резко дернула за шнурок.
Вошла горничная.
– Нетти, вы здесь будете спать, у меня.
Рудольф с удивлением взглянул на жену.
– Это что, ссылка?
– Да.
– И как долго она будет продолжаться?
– Покуда вы не возьмете обратно своих слов.
Улыбнувшись, Рудольф поцеловал жене руку и удалился.
Он слышал, как щелкнул замок в двери ее спальной, и чертыхнулся мысленно, проклиная в душе всех этих Карпати, по чьей милости должен терпеть это удовольствие.
Угрюмо улегся он в постель, но не мог заснуть.
Сознание, что из-за нескольких необдуманных слов приходится одному ворочаться на своем неуютном ложе, в то время как всего через двое дверей находится любимая женщина, чьи объятья его ожидали, толькс усугубляло его мучения.
Малодушие уже нашептывало ему пойти попросить прощения, признать женское могущество и, положа руку на сердце, заверить, что никогда не считал и не будет считать ее слабой и легкомысленной, но мужское самолюбие удерживало.
Нельзя сдаваться так быстро.
Если у жены достало сил отослать его, надо показать, что и он без нее сумеет обойтись.
А завтра она же первая пойдет на мировую.
Такое меж самыми любящими, самыми преданными супругами случается, хотя и не научая их никогда уму-разуму, это тоже нужно сказать.
Вот с какими досадливыми мыслями заснул Рудольф и вдобавок, как нарочно, видел во сне графиню Карпати: разговаривал с ней, прохаживался, танцевал… Ох и клял же он ее пробудясь!
А между тем – кто знает? – может, это сама беспокойная душа томящейся женщины навестила его, чтобы, осенив изголовье, открыться ему, сказать: «Вот ты ненавидишь меня, презираешь, негодуешь, а я люблю тебя так давно и так преданно!»
XXV. Опасное испытание
На другой день Рудольф лишь за обедом, в многолюдном обществе увиделся с женой. Ни тени обиды не было на ее прекрасном лице, столь же чарующем, пленительном, как и прежде. Она была сама любезность по отношению к мужу, сама предупредительность.
«Ну вот и позабыла. Я так и думал!» – радовался Рудольф.
После ухода гостей, уже поздно вечером, они опять остались наедине друг с дружкой.
Сколько ласки в этом выражении: «друг с дружкой». Едва ли и передашь ее на другом языке. Все в этих словах слилось: и преданная любовь, полное супружеское доверие, и радость близости, огражденное от докук райское блаженство, и безмятежное умиротворение, и шутливая нежность – все, все.
Флора была даже милей и обворожительней обычного. Никогда еще ее уста не произносили слов столь ласковых и остроумных и – что всяких слов дороже – не дарили поцелуев столь пылких; никогда глаза не лучились такой радостью и вся она не сияла подобной красотой.
Рудольф не мог мысленно не отдать должное немецкому изречению о том, что милые бранятся – только тешатся.
И, мня, что одержал полную победу в начатом вчера споре, он в великодушии своем не хотел даже напоминать о нем в этот идиллический час, обнял жену в счастливом упоении так крепко, точно вообще не желал отпускать.
Но Флора мягко отвела его руки.
– А теперь, Рудольф, до свидания! – склонив головку ему на плечо, тихо сказала она. – Пожелаем друг дружке спокойной ночи.
Рудольф оторопел.
– Видишь, не такая уж я легкомысленная, как ты думаешь, – не такая слабая, даже по отношению к тебе, хотя люблю тебя и любить тебя никто мне не запрещает.
Она послала ему из дверей спальной воздушный поцелуй, и Рудольф услышал, как дважды повернулся ключ в замке.
Это все-таки было уже слишком, чтобы сохранить самообладание!
Раздеваясь, Рудольф с десяток, наверно, пуговиц оторвал. С досады схватил он Гуго Гроция[266] и читал далеко за полночь, а потом швырнул книгу на пол, так ни слова и не поняв. Мысли его были далеко.
На следующий день все это с небольшими различиями повторилось.
Флора была сама кротость, сама доброта. Бесконечно обаятельная, она, как обольстительная сирена, чарующе-ласковым вниманием окружала супруга; всем дарила, чем только может одарить женщина. Но двери спальной по-прежнему затворялись перед ним.
Трудно вообразить пытку более изощренную. Нерон, Калигула – сущие филантропы рядом с этой молодой женщиной!
– До каких же пор этот карантин будет продолжаться?! – вспылил наконец Рудольф в один прекрасный день.
– Пока вы не откажетесь от своего мнения о женщинах, унизительного для них.
Отказаться? Это почти ничего не стоит. Но мужское достоинство дороже. Служение женщине настоящего мужчину даже привлекает, и уж коли по душе ему эти златые цепи, он и произволу своей дражайшей, своей обожаемой готов покориться – по доброй воле. Но насильно, по принуждению – нет, никогда!
Сдаваться, пощады просить – на это можно пойти, разве лишь если все потеряно.
А так… Он сам еще сумеет вынудить к сдаче жену. В бессонные, одинокие ночи у него было время измыслить план действий.
На неделю он уедет, не сказавшись куда.
Карпати сейчас в своем надькунмадарашском доме. У них он эту неделю и проведет.
Молодая женщина, конечно же, радушно его примет, а он поухаживает за ней. В успехе сомневаться не приходится. И не такие упорные натуры он покорял, задавшись целью победить. Старика Карпати все это мало беспокоит. Только рад будет, что жена развлечение нашла. Особой хитрости ведь не требуется, чтобы знак расположения получить от падкой до наслаждений женщины. А большего ему и не надо.
Одно лишь какое-нибудь подтверждение ее слабости иметь в руках, чтобы предъявить жене: «Гляди! Вот она, за чью добродетель ты ручалась, ради кого обиду могла затаить на мужа, от сердца своего, от радости величайшей его отлучить, кою даровал ему господь в твоем лице. Вот: одного слова, даже взгляда было довольно, чтобы эта женщина, которую ты, вопреки мужнину предостережению, пригрела у себя на груди, оказалась способной похитить его сердце у тебя. Что же: не слаба разве женщина, скажи?».
Вот с какими замыслами, какими планами собрался он на другой день в дорогу. И снова с видом самым ласковым и дружелюбным, заботой искренней и сердечной попрощалась с ним Флора. Это не притворство было, а триумф самоотверженности!
– Может быть, мир все-таки? – ласково шепнул Рудольф ей на ухо.
– Только безусловная капитуляция, – ответила Флора с непреклонной улыбкой.
– Хорошо. Помиримся, когда вернусь. Но уж тогда условия диктовать буду я.
Флора с сомнением покачала красивой головкой и расцеловала мужа. Подбежала и к экипажу, чтобы еще раз поцеловать, а потом вышла на веранду проводить взглядом. Рудольф же высунулся из кареты, и оба замахали друг другу: он – шляпой, она – платочком.
Вот как покидал дом верный супруг; с намерением соблазнить чужую жену – ради того, чтобы возвратить себе свою собственную.
