Василий Шукшин - Позови меня в даль светлую…
Поднялся курносый в очках.
– Позвольте?!
– Тише, товарищи!
– Дайте тост сказать! Двинь, Саша.
– Товарищи! За дам уже выпили… Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам…
– Да, не из-за их красивых глаз.
– Да. Мы собрались… приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе!
Посмеялись, но недружно.
Курносый посерьезнел.
– Мы надеемся, Слава, что ты нас… так сказать, не поднведешь в своей дальнейшей деятельности.
Захлопали. Курносый сел было… Но тут же вскочил.
– И позвольте, товарищи… Товарищи, и позвольте также приветствовать и поздравить, так сказать, руководителя, конторый направлял, так сказать, и всячески помогал, и являлся организатором руководимой идеи! За вас, товарищ професнсор!
Опять захлопали. Дружно захлопали.
Еще закусили. Но больше налегали на разговоры.
Кузьма Егорыч и человек с золотыми зубами наладили через стол разговор с укорами. А так как гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко.
– Что не звонишь? – спросил Кузьма Егорыч.
– А?
– Не звонишь, мол, почему?!
– А ты?
– Я звонил! Тебя же никогда на месте нет.
– А я виноват, что меня нет на месте?
– Ну, так позвонил бы хоть! Я-то на месте.
– А я звонил вам, Кузьма Егорыч, – хотел влезть в разнговор Владимир Николаич.
– А? – не расслышал Кузьма Егорыч.
– Я, говорю, звонил вам!
– Ну и что? А чего звонил-то?
– Да так. Хотел… это…
Но Кузьма Егорыч уже отвернулся.
– А где бываешь-то? В командировках, что ли? – опять стал допрашивать он человека с золотыми зубами.
– В командировках, – откликнулся тот. Но говорить ему не хотелось, он больше посматривал ни танцующих.
– Ну, как? – спросил Владимир Николаич Грушу. – Ничего?
– Ничего, – сказала Груша. – Долго тут будем?
– А что?
– Да ничего, просто спросила.
– Не нравится, что ли?
– Нравится.
– Я уж думал, тебя перевели куда! – кричал Кузьма Егонрыч.
– Никуда меня не перевели.
– Думаю, повысили его, что ли?!
– Дожидайся, повысят! Скорей повесят.
– Ха-ха-ха-ха!..
– Ну, что, Таисья Григорьевна? – обратился Владимир Николаич к женщине в голубом. Но женщина в голубом понстучала вилкой по графину и сказала всем:
– Товарищи, давайте предложим им нормальный, хоронший вальс! Ну что они… честное слово, неприятно же смотнреть!
– В чужой монастырь, Таисья Григорьевна, со своим уснтавом не ходят.
– Почему не ходят? Мы же в своей стране, верно же? Данвайте попросим сыграть вальс.
– Не надо. Не наше дело: пусть с ума сходят.
– А вот это… очень неправильное суждение! В корне ненправильное!
– Да хорошо танцуют, чего вы? – сказал человек с золонтыми зубами. – Я был бы помоложе, пошел бы… подергался.
– Именно – подергался. Разве в этом смысл танца?
– А в чем?
– В кра-со-те, – отчеканила Таисья Григорьевна.
– А что такое красота? – все пытался тоже поговорить Владимир Николаич. – А, Таисья Григорьевна? Если вы нанходите, что, допустим, вот этот виноград…
– Нет, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной?
– Согласен, согласен, Таисья Григорьевна, – сказал ченловек с золотыми зубами. – Конечно, в красоте. В чем же еще?
Владимир Николаич помрачнел.
– Пойдем домой? – предложила Груша.
– Подожди. Неловко. Поймут как позу.
– Саша, Саш!.. У тебя Хламов был? – разговаривали за столом.
– Был. Позавчера.
– Ну, как он?
– Он в порядке!
– Да? Устроился?
– Да.
– Довольный?
– Что ты!..
– Пойдем, Володя, – еще сказала Груша.
Владимир Николаич вместо ответа постучал вилкой по графину.
– Друзья! Минуточку, друзья!.. Давайте организуем летку-енку? В пику этим…
– Да что они вам?! – вконец рассердился человек с золонтыми зубами. – Люди танцуют – нет, надо помешать.
Владимир Николаич сел.
Помолчал и сказал негромко:
– Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!..
Взял фужер с шампанским и выпил один.
– Володя, ты что это? – встревожилась Груша.
– Какие мы все… воспитанные, но слегка нервные! – не мог успокоиться Владимир Николаич. – Зубы даже из-за этого потеряли.
Никто не слышал его. Их с Грушей как будто даже и не было за столом – никто с ними не общался, никому не было до них дела.
– Какие мы все нервные! Да, Таисья Григорьевна?! – повысил голос Владимир Николаич, обращаясь к женщине в голубом. – Воспитанные, но слегка нервные. Точно?
Таисья Григорьевна внимательно посмотрела на него.
– Нервные, говорю, все!.. – Владимир Николаич нансильственно посмеялся.
– Что, опять? – спросила Таисья Григорьевна.
– А вы только не смотрите, не смотрите на меня таким… крокодилом-то: я же не в детсадике. Верно? Что вы на меня так смотрите-то?
К Владимиру Николаичу повернулись, кто сидел ближе и слышал, как он заговорил.
Владимир Николаич встал.
– Пойдем! – велел Груше.
И они вышли из-за стола… И пошли…
За столом замолчали. Смотрели вслед им.
Пробрались через танцующих…
Надели в гардеробе плащи…
И вышли из ресторана.
– Что с тобой? – спросила Груша.
Владимир Николаич молчал.
– Зачем надо было так уходить?..
– Помолчи! – резко сказал Владимир Николаич. Но спохватился, что – резко… Взял Грушу под руку. – Не серндись.
– Чего ты на них так?
– В гробу я их всех видел! – зло и громко сказал Владинмир Николаич. И еще добавил: – В белых тапочках!
Витька ходил по избе и учил наизусть.
…Вот и солнце встает,Из-за пашен блестит,За морями ночлег свой покинуло,На поля, на луга, на макушки ракитЗолотыми потоками хлынуло.Едет пахарь с сохой, едет – песню поет,По плечу молодцу все тяжелое…Не боли ты, душа! Отдохни от забот!Здравствуй, солнце да утро веселое!
Витька передохнул и еще повторил:
Не боли ты, душа! Отдохни от забот!Здравствуй, солнце да утро веселое!
Подошел к окну и засмотрелся на улицу.
По улице, поднимая пыль, шло стадо коров… Коровы мычали. Хлопали ворота, впуская кормилиц. А где ворота не открывались, там коровы сами пробовали рогами поддеть их. Мычали.
Вошла сестра Оля.
– Что не учишь? – спросила.
– Я выучил. – Витька был настроен грустно.
– Проверим, – сказала Оля. Взяла учебник… – Какое задавали?
– "Утро".
– Давай. С выражением.
Витька стал читать:
Звезды меркнут и гаснут.В огне облака,Белый пар по лугам расстилается.По зеркальной воде, по кудрям лознякаОт зари алый свет разливается.Птички солнышка ждут, птички песни поют,И стоит себе лес…
– Здравствуй! – воскликнула Оля. – Поехал.
– Что?
– Куда заехал-то? "Дремлет чуткий камыш…".
– А-а!
Дремлет чуткий камыш.Тишь – безлюдье вокруг.Чуть приметна тропинка росистая…
– Ладно. Еще что?
– Составить описание вечера в деревне.
– Составил?
– Составил.
– Читай.
Витька прочитал:
– "Вечер. Солнышко закатилось. Курицы залезли на длинные жердочки и заснули. Петух спел последний разок и тоже задремал. Ночью опять будет орать. Стало тихо. У нас в городе лучше".
– И все?
– Все.
Оля засмеялась.
– Вечером вместе напишем. Я сейчас в кино бегу. "Длиннные жердочки". – Оля опять засмеялась. – На – письмо тебе от мамки.
Оля ушла, а Витька пристроился ближе к окну и стал чинтать письмо. Читал, и письмо слегка подрагивало в его рунках…
Пришел дядя Коля с работы.
– Здорово, Витька. Что это?.. От мамки? Ну-ка, чего она там?
Дядя Коля стал читать… Нахмурился, помычал, покусал губу…
– Ну! – сказал он огорченно. – Так у нас ничего не выйдет: не успел отъехать, она уже… ночей не спит. Эдак она себе всю душу растравит и нам тут… Чего так-то уж?
Дядя Коля посмотрел на Витьку.
Витька пожал плечами. Промолчал.
– Ты, Витька, читать читай, а к сердцу всякие эти… слова не допускай. Она – женщина, а ты – мужик, должен быть крепче ее. Садись и напиши ей: ты, мол, мамка, не бланжи там, у меня, мол, все в порядке, и душу мне не береди танкими письмами. Я сам ей напишу. Мы ее сюда в гости позонвем. Пусть возьмет с недельку за свой счет и приедет. Ладно, Витька?
Витька кивнул головой – ладно.
– Не расстраивайся, – сказал дядя Коля. И ушел в горнницу.
Витька посидел немного у окна… И вышел из избы.
…И ушел он за деревню, на косогор… Сел и стал смотреть и степь.
Вечер был серый, темное небо образовало над степью крышу. Под этой крышей было пасмурно, тепло и просторнно. На западе сквозь тучи местами пробивалась заря. Ее неняркий светло-розовый блеск делал общую картину еще пенчальней. Стал накрапывать мелкий-мелкий теплый дождик. Витька свернулся калачиком и лег. Земля была тоже теплая. Витьке сделалось совсем грустно. Он думал о матери…
