Казимеж Тетмайер - Панна Мэри
Слезы ручьем полились из глаз Мэри. Она прижалась в угол коляски, укуталась накидкой, и стала плакать, молиться и проклинать момент своего выезда из Загаевиц, затем вообще из Варшавы, наконец — день рождения и даже день свадьбы родителей.
Вскоре значительно похолодело.
Мэри должна была решиться встать и поискать под сиденьем попоны.
К счастью, они там оказались. Закуталась ими. Было, по крайней мере, тепло.
Вокруг была такая тишь и глушь, что казалось, будто на сотни, тысячи миль нет и признаков жизни. Но взволнованное воображение Мэри стало оживлять и эту глушь и тишь… Ей казалось, что по болотистым лугам бродят какие-то странные чудища, что страшные утопленники высовывают из озера отвратительные головы.
— Только бы прошла эта ночь! Только бы прошла ночь! — шептала она, кутаясь в попоны.
Ночь проходила медленно — но вот забрезжил рассвет. Когда Мэри, задремавшая, не смотря на страх, открыла глаза, на небе, среди золотистых и багряных тонов, маячило мглистое, огромное и мощное солнце.
На голубую гладь Пшиховского озера падали желтые полосы света, и в тех местах, где сквозь мглу пробивались золотые солнечные лучи, там загорались на воде искрящиеся розы и огненные зеркала. Было очень рано.
Мэри смотрела по сторонам. Сон укрепил ее, и дневной свет успокоил. Над головой кружили уже стада крикливых чаек, то приникая к земле, то взвиваясь в воздух с пронзительных писком. Цапли с длинными шеями и острыми клювами плыли уже в воздухе медленно и торжественно. Дикие утки и другие болотные птицы, названий которых Мэри не знала, — должно быть, дупеля и бекасы, перекликались в траве или перелетали с кочки на кочку.
Вдруг Мэри увидела прелестную картину: огромный олень шел лугом к озеру.
— Ведь не нападет же он на нас?! — думала она, вспоминая все, чему учили ее по зоологии ее учителя.
Серны порознь или стадами проходили и пробегали по болоту, другие паслись, изредка поднимая головы и оглядываясь по сторонам. На нее как-то они не обращали внимания. Она тихо сидела в поломанном экипаже, укутавшись в попоны.
Становилось светлее и теплее. На землю падала золотистая солнечная пыль.
Солнце пробивалось сквозь мглу. День засиял во всем блеске.
Мэри сбросила попоны и выскочила из экипажа. Она была очень голодна, все тело ныло, но она чувствовала себя бодрой.
Солнце отразилось в воде — заблестело все озеро, и множество прелестнейших красок заиграло на его голубой глади.
— О, как здесь хорошо! — шепнула Мэри, становясь на сухую кочку.
И какая-то незримая сила бросила ее на колени и заставила поднять вверх руки. Мэри стала молиться.
— Природа! Великолепная и величественная! — шептала она. — Природа, дивная и опьяняющая!
Душа моя плывет к Тебе, сердце мое полно восторга и непостижимых грез…
Природа, мать всего живого!
Я хотела бы быть прекрасной, как Ты, и чистой, как твой свет, доброй, как Твоя живящая мощь.
Твои чары вливаются в сердце мое, и в груди моей шум, как шум деревьев в лесу…
Потом Мэри стало казаться, что солнечный свет излучает из себя какие-то прозрачные, светозарные видения… Какой-то огромный хоровод призраков с лилиями и пальмами в руках, в белых одеждах… И хоровод стал приближаться к ней из озаренных далей…
«Роза саронская, — звучала песнь, — роза цветущих долин и ароматных рощ…
Ароматных рощ, рощ, что никогда не увядают…
Роза саронская — вот свет наполнил твои глаза и душу…
У нас сестра на земле, сестра прекрасная и подобная миртовому цветку, или пальме, что не знала еще самума.
Над священными водами Ганга, среди цветов лотоса, там наша отчизна…
Там белые груди наши дышали блаженством и принимали объятия…
Там был великий праздник любви, ночь очарования…»
Солнце светило все ярче. Великолепный июньский день вставал с ложа. Мэри вернулась в экипаж, легла в нем навзничь и, впитывая в себя тепло и свет, смотрела в пространство.
А трава цвела утренней росой и вереск на кочках блестел серебром, где-то далеко таяли дымки тумана, блуждающие, белые и светлые, виднелась земля, помолодевшая, свежая, радостная. Олень поднял голову и смотрел. На солнце он казался выкованным из металла. Крикливое стадо чаек кружило у него над головой.
Странно-блаженное чувство вплывало в сердце Мэри.
— Я бы хотела быть доброй, хотела быть чистой! — думала она.
И множество благих дел поплыло у нее перед глазами.
Она шла по захолустным, Богом забытым деревням, шла по стране вечного мрака и нищеты и раздавала деньги. Она стала лечить больных, собственными руками делала перевязки, подавала пищу к губам стариков и грудных малюток. Стала мыть и причесывать детей. Кроме денег, она несла слова утешения и бодрости. Ее знали в самых убогих хижинах и в самых темных подвалах. Перед нею шла радость и надежды, за нею — благословение и благодарность…
И вдруг, в тумане, ей улыбнулось лицо Стжижецкого, его глаза, глядящие на нее с восхищением, и его жаждущие губы…
Мэри еще больше откинула назад голову…
Все казалось ей теперь чем-то неземным, и сама она точно перестала принадлежать земле. Солнце и озеро, трава и вереск, озеркаленные утренней росой, далекий горизонт светлой, утопающей в лучах земли — все превратилось перед ее глазами в видение, в волшебство. Белые призраки, которые исчезли-было, появились снова. Они шли длинным хороводом, несли пальмы, лилии, алые маки, которые свешивались на стеблях и застилали воздух… Звучала какая-то песнь без слов, и улавливал ее не слух, а душа. Мэри чувствовала, что она возносится на небо…
На озере расцветали цветы, цветы с невиданным великолепием красок и невиданным великолепием листьев. Цапли и чайки превратились в цветы, в летающие стоцветные цветы. Мэри казалось, что перед нею пролетают гирлянды роз, что где-то высоко над нею колышутся огромные лилии и гиацинты.
— Кто ты? — спросил ее какой-то голос в воздухе.
— Я воплощение жизни! — ответила она.
Кто спросил ее и отчего она так ответила — она не отдавала себе отчета. Чувствовала, что все, что живет вокруг нее — живет через нее — оттого и назвала себя воплощением жизни.
Солнечный свет хлынул волною. Казалось, что все травы, вереск, цветы — поднялись к нему. Озеро загорелось все, как золотое, полыхающее зарево.
Великолепная, дивная, упоительная жизнь сбрасывала с себя мглу, как женщина, обнажающая свое великолепное, дивное, упоительное тело, сбрасывает тонкое покрывало. Так из пены морской встала Венера в солнечное утро. Так встала любовь — ибо тело Мэри наполнила любовная жажда, жажда столь сильная и мощная, что уста ее дрожали и грудь волновалась.
— Что меня загнало сюда? — шепнула она, дыша ноздрями и сквозь стиснутые зубы.
И снова перед ней встало в тумане лицо Стжижецкого.
— Разве я люблю его? — шепнула она снова.
А великая, огромная красота земли стояла во всей своей мощи.
Мэри казалось, что не земля, а какое-то божество, чья грудь так велика, как небо, поет гимн, именуемый миром. Мелодией и гармонией его голоса Мэри казались облака, вода, солнце, вереск.
И божество поет эту песнь, поет, а она повисла и застыла в воздухе, как жидкое золото, упавшее на лед.
— Вверх!.. — шепнула Мэри.
Отчего не приходит никто схватить ее и умчать? Отчего никто не умчит ее отсюда, далеко-далеко, куда-нибудь за пределы мира, в бездонность… Нет никого?.. Никто не придет?.. Никто!..
— Люблю тебя! Приди!..
Мэри стала тосковать. Просыпалась с лицом Стжижецкого перед глазами, весь день видела его перед собой, засыпала с этим лицом перед глазами — и видела его в снах. Губы ее тянулись к нему и, складываясь в поцелуй, шептали: «Приди! где ты?! приди!»
Мэри, шепча, чувствовала, что целует воздух.
— Я влюблена в него! — думала она. — Попросту влюблена…
И стала чувствовать что-то святое в себе, она казалась себе похожей на какой-то лес, внутри которого скрыт таинственный грот, полный ароматных цветов, — грот тайный, недоступный для глаз, волшебный грот.
— Люблю тебя! — шептала она и повторяла про себя.
Раньше ей казалось, что это, должно быть, весело… но теперь видела, что это не весело, а бесконечно мило, сладко, упоительно и грустно.
— Я влюблена! — говорила она, глядя в воды ручья.
— Я влюблена! — говорила она, садясь в экипаж.
— Я влюблена! — говорила она, ложась с книгой в гамак.
Иногда лицо Стжижецкого, его отчетливо-ясное лицо покрывалось какой-то мглой; бледнело и точно превращалось в другое лицо с менее отчетливыми контурами, в какое-то обще-мужское лицо, только напоминающее слегка лицо Стжижецкого, и Мэри задумывалась: любит ли она его, или любит вообще, то-есть хочет любить… Но снова приходили минуты определенной тоски, и тогда Мэри думала о Стжижецком.
