Казимеж Тетмайер - Панна Мэри
— Как вам угодно, — ответил он.
— Пойдем! Все разбредутся понемногу по саду, а мне ужасно хочется показать вам наши оранжерейные цветы.
Она подошла к Стжижецкому так близко, что почти касалась плечом его плеча, через несколько шагов, воспользовавшись тем, что ветка низко свисала над землей, она сделала то же самое. Она чувствовала только волнение, раздражение, желание и любопытство. Губы ее дрожали, и точно что-то касалось их, как касались лепестки нарциссов. Ей хотелось взять его за руку, прижаться к нему, целовать, хотелось, чтобы он целовал ее и ласкал. Она с трудом удерживалась, чтобы не остановить его на тропинке.
«Что будет? Что будет? — думала она, чувствуя и тревогу, и страх, и желание, чтобы то, что должно случиться, уже случилось… — Что будет?..»
* * *Стжижецкий приехал не с дневным поездом, как все приглашенные, а с вечерним, так что он вошел в зал перед самым началом бала. С Мэри он поздоровался очень равнодушно, почти не подходил к ней, много танцевал со всеми, без разбора, со всеми разговаривал и занимался флиртом. Потом сел за рояль и, заменяя одного из музыкантов, стал играть для танцев. И не хотел встать, хотя его несколько раз просили и убеждали, что он устанет. Он играл до ужина; тогда Мэри подошла к нему и спросила:
— Вы с кем идете?
— Ни с кем.
— Не надо было играть!
— Я затем и играл.
— Жаль…
— Отчего?
— Оттого, что я хотела идти с вами. Ведь вы получили мое приглашение?
— Я благодарил вас.
— Соблюдая правила вежливости…
— А вы действительно хотели, чтобы я сидел около вас?
— Действительно.
Мэри сама упивалась тем впечатлением, которое производил на нее этот разговор.
— Вы, может быть, хотите сидеть с другой стороны?
— И быть — пристяжкой?
— В таком случае отдаю вам котильон, который приберегла для вас.
— Серьезно?
— Серьезно.
Мэри упивалась уже и тем впечатлением, которое она производила на Стжижецкого. Глаза его были влажны, и он побледнел.
— Жаль… — повторила она еще раз, принимая руку одного из гостей. Она была смелой? Но ведь она чувствовала такую уверенность, такую уверенность во всем… Она, Мэри Гнезненская!
После ужина Стжижецкий был совсем другой. В его голосе, взгляде, движениях было что-то, что очень хорошо действовало на Мэри. Так хорошо, что у нее постоянно являлось желание опираться рукой о его руку. Они много танцевали и разговаривали по-старому, искренно и сердечно. Мэри позволяла ему мчать ее в вальсе, закрывала глаза и чувствовала какую-то блаженную слабость, какое-то томное бессилие. А когда Стжижецкий в углу залы, при повороте, прижимал ее к себе сильнее, ей становилось жарко, почти дурно. Она хотела упоенья и упивалась… Хотела — это было так дивно. Все было так, как она читала в романах, и только одно было не так: Мэри во всем отдавала себе отчет, она не «теряла голову», не «теряла сознания». «Я просто слишком интеллигентна, — думала она, — я не могу «потерять голову».
И гордилась собой и была очень довольна.
Потом утром, когда почти все легли спать в своих комнатах, Стжижецкий сел за рояль и стал импровизировать… Эта импровизация точно имела какое-то отношение к его импровизации в салоне Лудзской, но страстная грусть ее уступила теперь место печальной, тихой меланхолии.
— Что это было? — спросила Мэри, когда он кончил.
— Цветок, который должен завянуть.
— А если ему подольют воды?
Стжижецкий замолчал на минуту, а потом, взглянув в глаза Мэри, ответил:
— Он и тогда завянет.
«Отчего мне жаль его?» — подумала Мэри, ничего не отвечая, но, прощаясь и желая ему покойной ночи, она крепче сжала его руку.
На следующий день часть общества уехала, а других уговорили остаться до ночного поезда. Между ними был и Стжижецкий. Герсылька Вассеркранц сказала ему, видя, что он колеблется принять приглашение:
— Разве вам плохо? Сидело бы дитятко и не капризничало, коли его ласкают.
День прошел в прогулке в лес и в еде. Мэри приятно было смотреть в глаза Стжижецкого, в которых поминутно то вспыхивали, то гасли огни. А он все время старался быть поближе к ней. День был душный и жаркий. Мэри чувствовала странное раздражение: ей хотелось разогнать всех и остаться с Стжижецким наедине. Что бы она делала тогда, что бы говорила, она не знала хорошо, но чувствовала, что люди мешают ей — злят и выводят из себя. Она думала, что будет говорить о Стжижецком с Герсылькой, а вместо этого избегала всякого более или менее откровенного разговора с ней. Все раздражало ее. Хотелось быть наедине с Стжижецким. Губы ее дрожали и горели.
— А если… — думала она, — а если…
Ведь ей все в мире позволено… Если бы она сейчас, вот в эту минуту, бросилась Стжижецкому на шею: она, миллионерша, вне досягаемости общественного мнения. Будут говорить? Да, но не перестанут низко кланяться. Из двух противоположных полюсов мира она принадлежит к тому, где стоят люди, которые на все смотрят свысока. Магнатов не судят.
Понравится мне завести роман с Стжижецким, заведу роман… Понравится мне выйти за него замуж, выйду… Уж, кажется, если кому-нибудь можно делать все, что вздумается, то прежде всего мне.
Она ждала вечера. Этот вечер должен принести что-нибудь новое. Не может не принести!
Вот, наконец, настал и вечер. После обеда все пошли в сад.
Губы Мэри, возбужденной вином, все неотступнее требовали поцелуев и ласк.
— Будь, что будет! — думала она.
— Я должна целовать и меня должны целовать!..
И они пошли по боковой тропинке к оранжерее.
* * *Мэри лежала в кровати. На дворе было тихо. Подняла сторы, и звезды стали светить ей прямо в окно… Руки она заложила под голову, ноги сложила одна на другую. Перегнулась и выпрямилась.
О, как сладко было то, что было!..
Когда они вошли вглубь аллеи, ведущей в оранжерею, где их никто не мог видеть, Мэри так близко пододвинулась к Стжижецкому, что была уверена уже: он обоймет ее рукой. Но он не обнял. И в то же время она заметила, что это не Стжижецкий, а еще менее Владек Стжижецкий, или просто Владек, — что это какой-то чужой, неизвестный ей человек, даже скорее не человек, а какой-то элемент того, чего она не знает, не понимает, не может объять мыслью, и чего жаждет, но боится в то же время. Стжижецкий возбуждал ее любопытство и пугал, как вход в лесной грот, куда хочется войти человеку, но он боится… Там, за покровом листьев, быть может, уютный, прохладный и тихий грот, но вдруг там — бездна, или что-нибудь ужасное… Но сила желания все росла. Мэри хотела, чтобы Стжижецкий обнял ее.
— Боится, — думала она и решила ободрить его.
— Я обидела вас однажды… — начала она.
— Да! — ответил Стжижецкий сдавленным, дрожащим голосом.
— Простите…
Мэри сказала это мягко, как только умела.
— Серьезно?
— Серьезно…
Она почувствовала, что Стжижецкий хочет взять ее за руку и поцеловать, но не решается. И вынула нарцисс из-за корсажа, подала ему и сказала:
— Возьмите это в знак примирения.
Когда он брал нарцисс, она коснулась пальцами его руки. Взглянул на нее; был бледен и не похож на себя. Мэри хотела наклониться к нему, но что-то ей помешало; не могла понять — что. Удержалась. Они вошли в оранжерею.
Душный насыщенный ароматом воздух охватил их и точно впитал в себя. Это было отделение роз. Под стеклянной крышей было темнее, чем на дворе, почти совсем темно.
— Какой здесь запах! — сказал Стжижецкий и поднес нарцисс к губам.
Мэри охватила дрожь. Она чувствовала, что вместе с этим поцелуем они переступают какой-то рубеж.
Стжижецкий, думая, что Мэри не видит, целовал нарцисс. Но вдруг отнял его от губ и спросил:
— Зачем мы сюда пришли?!
И Мэри, которая в самом деле была тронута, стало грустно, очень грустно: она почувствовала разочарование.
— Ну, так пойдем! — сказала она с искренним вздохом.
Стжижецкий сказал вдруг чуть слышным голосом:
— Мэри…
И она почувствовала, что его рука боязливо и тревожно ищет ее руки. Подала ему свои пальцы. Он взял их, подержал минуту, точно ожидая чего-то. Потом взял ладонь. Поднял к губам и поцеловал. И стал целовать все чаще, прижимая к губам. Обнял ее. Она не двигалась. И мягко, мягко попробовал наклонить ее к себе. Не сопротивлялась. Запах роз одурял ее, духота обессиливала, дрожь проходила по всему телу. Потом оба как-то одновременно, почти бессознательно — бешеным, страстным, беспамятным движением подались друг к другу и впились губами. Потом… потом было что-то, чего и вспомнить нельзя, чего нельзя восстановить памятью… Мэри почувствовала огонь во всем теле.
…Ей казалось, что все розы упали на нее лепестками своих головок, одуряющих ароматом, прожгли ее платье, овеяли, опутали, засыпали собою все ее тело. Она чувствовала только, что стоит перегнувшись назад, что ее поддерживает Стжижецкий и что губы его — на ее губах. Долго ли это продолжалось — она не знала… Хотелось, чтобы это продолжалось целую вечность… Потом он опустился к ее коленям, стал целовать ее ноги, сверху вниз. Потом встал, и они вышли из оранжереи, — она заложила руку за его шею. И говорила ему.
