Мигель Астуриас - Ураган
Они поймали такси у телеграфа и погрузили драгоценный американский товар на заднее сиденье. Монтес сел рядом, приятель — впереди.
Пайл мгновенно протрезвел, когда увидел кафельные плиты, на которых покоилась обнаженная Гала. Угольно-черные густые волосы стали ей траурной подушкой. Лицо ее распухло, исказилось, полуоткрытые глаза недвижно глядели в пустоту, двойной подбородок свесился на сторону — туда, куда склонилась голова. Под темной грудью с тугим соском начиналась рана, а ниже, к животу, в разрезе виднелись кровь и жир.
Посетители молча вышли. Сторож — хромая химера, спрут, паук с торчащими ложками ушей, — мелко трясясь, подхватил монету, которую дал ему Монтес, и благодарно осклабил белые зубы.
Хасинто с приятелем отвезли мистера Пайла в Американский клуб, и к часу закрытия он все еще пил и пил, пытаясь вычеркнуть из памяти ножевую или кинжальную рану, которая отняла жизнь у его несчастной спутницы. Один официант сказал, что это случилось не у семинарии, а у статуи Колумба.
Два регента в длинной, до полу, одежде, шесть мавров с хвостами и рожками, осел со слона величиной и сам он, обнаженный, с тазом в руке. Это был сон. Ступни — лопаты с бахромой, колени — вздутия ствола. За ним едет секретарша высшего начальства верхом на смычке. Два чемодана, двадцать чемоданов, тридцать. Нелегко путешествовать, когда ты не частное лицо, а представитель театральной труппы. Он прыгнул с трамплина в пересохший пруд и не попал. Этих, которые наверху, не видать, а все же, прежде чем оторваться от трамплина, он воплощал их на плантации. Как-никак он, Джон Пайл, был одной десятимиллионной этих, «верхних», тридцать шесть лет, три месяца, двадцать три дня. Недурная тактика — одно противопоставлять другому. Народ ее очень любит за простоту, Черному противопоставишь белое, грязному — чистое, гнусному — прекрасное. Вот, например, начнем таким манером: «Ваши дома — четыре метра в длину, у них одни сады метров по четыреста. У вас нет ничего, у них всего много. У вас женщины ходят в грубом белье, у них — в шелковом, тонком, как бабочкино крыло. Не вы одни — шелковичные черви и те на них работают! SOS! Пришлите поскорей десять броненосцев, шесть линкоров, девять торпед, чтобы сокрушить возмутительную мысль о шелковичных червях! Да, пойти за судьей, статуя Колумба скажет, кто Галу убил. На что Колумб Америку открывал, если такого не знает? Ее убил человек, у которого одна рука и один рукав. Нож он держал рукавом. А Гала рухнула наземь мешком черного песка…»
…Он долго лежал, проснувшись, и не знал, где он. Свет лился из окна, но комнаты он не узнавал. Вот постель, вот пледы, рядом — столик, а где это все — неизвестно. Только не в его сне, а в каком-то доме, в здании каком-то. Судя по мебели, в гостинице. На вешалке — его шляпа. Он решился позвонить, пришел слуга. Это был отель «Метрополия».
— «Метрополь»? — спросил он для верности.
— Нет, сеньор, — отвечал слуга, — «Метрополия». Тут было вроде получше, чем в той, первой. Надо бы послать за вещами. Надо заплатить. Пошлите кого-нибудь. Так сказал он слуге и, оставшись в одиночестве, пробормотал: «Судьба занесла меня сюда, тут и останусь, жаль, портфеля нет, забыл, видно, в клубе».
Слуга сообщил, что его, Пайла, привезли под утро, часа в три, какие-то Люди, говорившие по-английски, и заплатили за ночь. Пайл натянул плед на голову и заснул.
Обо всем этом он рассказывал днем своему другу Тортону. И Тортон, и жена его очень обижались, что он не поехал прямо к ним. У них ведь всегда есть место для друзей, а накормить всего легче: только плесни воды в бульон. Пайл неуверенно извинился и наконец решил сказать все прямо:
— Я не хотел к вам ехать. Вы люди добрые, но взглядом вы все равно спросили бы меня про Лиленд, а мне тяжело о ней говорить, даже и взглядом. Она от меня ушла, и теперь я до самой смерти буду один.
Потом он ушел в свою «Метрополию», уговорить его не удалось. Тортоны проводили его до ворот сада и шли обратно, как с похорон.
Наконец Тортон сказал:
— Просто не верится!.. Лиленд влюбилась в этого чудака и ветрогона. Такая уравновешенная, такая красивая женщина — и вот голову потеряла…
Джон Пайл прислал из Нью-Йорка открытку на рождество и Новый год, и больше никто о нем ничего не слышал.
V
Клещеватый вернулся домой совсем другим и охотно показывался маловерам, которые пророчили, что он в больнице умрет. Ему стало настолько лучше, что он мог обуть башмаки — парусиновые, правда, но все же настоящие. Прежде он оборачивал ступни все новым и новым тряпьем, и, поскольку ему становилось только хуже, со временем у него на ногах образовались настоящие подушки.
Крестная Лино Лусеро Сара Хобальда обожгла ногу полвека тому назад, прыгая через костер в Иванову ночь[9], и до сих пор не забыла, как раздулась ступня и как мучились и бились родители, чтобы она не осталась калекой. Поэтому она понимала, какая мука, когда болит не одна нога, а обе, и теперь хлопала по спине героя дня, поздравляя его с чудесным исцелением.
Когда ее имя и фамилию произносили в одно слово — Сарахобальда, получалось страшно, и она впрямь становилась одной из опаснейших женщин в округе. Все боялись ее, хотя никто не знал, почему именно.
Клещеватый порылся в холщовом мешке, где лежали подарки, и вынул несколько стручков ванили[10]. У Сарахобальды были темные, как ваниль, глаза. Она понюхала подарок и, блеснув безупречными зубами, поблагодарила сеньора Бласа за любезность.
— Клещеватый Блас здоровый вернулся, — кричали в ухо глухому Амбросио Диасу, который явился в эти края обутым, а теперь, при бедности, ходил босым.
Сеньор Амбросио Диас отправился в «Семирамиду» к Лусеро, чтобы увидеть чудо воочию и потрогать его собственными перстами. Он увидел, потрогал и, цедя смешок сквозь серые, как тряпка, зубы, спросил, нет ли такого лекарства, чтобы у него сами собой выросли башмаки.
— Пошел ты к черту! — отвечал Клещеватый, но слишком тихо, и гость не понял толком, куда ему идти.
Хозяйка, сеньора Роселия Лусеро, и супруга Клещеватого, ее мамаша, приготовили прохладительный напиток для тех, кто пришел посмотреть, как исцеляются от парши.
— У тебя ведь парша была… — утверждала супруга, забывшая о том, как она голосила, когда прежде, до отъезда дона Бласа, кто-нибудь не то что говорил, а намекал на паршу.
— Это все клещи да водка… — твердила она повсюду, чтобы народ знал: супруг ее страдает только от водки и клещей.
Теперь, когда он исцелился, она не ведала ни клещей, ни водки, одну паршу. Она очень ею гордилась — еще бы, это вам не кот начхал, паршой болел, говорят, сам Филипп II! А потом, она не заразная, верьте не верьте. Я вот с ним жила, как жена с мужем, и хоть бы что. А главное, мало кто вылечивается, мой-то — первый.
Сарахобальда со вкусом пила прохладительный напиток. «Говорят, вчера вечером десятника чуть не мертвого нашли, лошадь его залягала», — сообщил кто-то. Напиток был из дыни, и Сарахобальда, услышав эти слова, проглотила несколько косточек.
Только она заметила, что через комнату пронесся испуганный взгляд девицы, которой не под силу скрыть свои чувства; только она увидела, что одна гостья вся дрожит, и поглядела на нее холодными черными глазами, как бы говоря: «Что, рада? Ходи к нему в больницу, сколько тебя пустят, ухаживай за ним, лелей его. Теперь он твой. Дорого это обошлось, а твой, ничего не скажешь!»
Аделаидо вернулся поздно, он как раз навещал одного из своих десятников, которого лягнула лошадь. За хозяином шли его старшие сыновья. Они были совсем большие, но еще стеснялись взрослых.
— Идите, не робейте! — говорил отец, чуть ли не подталкивая Хуана. Поздоровайтесь с дедушкой, и с сеньорой Сарой, и с сеньором Амбросио, и с Паблитой… А что это Паблита уходить собралась?
— И то! Трое мужчин ее, видать, испугали…
— Особенно старший, верно, Роселия?
Сарахобальда знала, куда спешит ее клиентка. Любить мужчину накладно. Сколько ни ходи, все мало. Этого дурня пришлось с лошади сбросить, чтобы меньше о себе понимал. Несчастная девица сохла по нему, а он — хоть бы что. Однако на все есть управа. Пострадает и одумается.
— Да тут совсем сахару нету… — говорил Лусеро.
— Тебе бы все чистый сироп, — отвечала жена, глядя, где сахарница, чтобы подсластить питье.
— Умру, черви спасибо скажут, сладенького поедят.
— Не много им достанется.
— Обида меня изъела. Вы подумайте, что тесть со мной сотворил! Женил насильно на дочке своей…Роселия сердито и нежно покосилась на мужа. — Ну и тайну свою рассказал: как он пальцы вычернил, липким смазал, чтобы все думали, у него парша, и носились с ним, жалели… А потом отыскал он лекаря, чтобы тот ему платил за чудесное исцеление.
— Если я совсем вылечусь, он меня в Париж повезет, во Францию. Без меня кто ему поверит! Сколько он такую паршу ни изучай, все ни к чему. То ли дело, когда я при нем!
